Главная

Библиотека

Музыка

Биографии

ОКПС

МВД и ОКЖ

Разведка

Карты

Документы

Алфавит

Контакты

Ссылки

Л.-гв. Егерский полк

В строю я прослужил в общей сложности — субалтерном, ротным, батальонным и полковым командиром — 9 лет. За вычетом трех лет ученического пребывания в Академии, на штабную мою службу приходится 6 лет, а на педагогическую в военном училище и Академии — около четырех. Таким образом, без малого половину времени из 19 лет активной службы я провел в строю.
К счастью, строевой опыт мой оказался довольно разнообразным: пробыв 6 лет на должности младшего офицера в петербургской гвардии (в лейб-гвардии Егерском полку), я затем командовал год ротой в армейском пехотном полку в провинции (в Киеве, в 168-м пехотном Миргородском); батальоном — летом 1913 г. снова в своем родном полку; полком во время войны — сначала армейским (123 пехотным Козловским), потом гвардейским (лейб-гвардии Измайловским).
Знакомство с провинциальной военной средой и с характером армейских частей принесло мне большую пользу, несмотря на относительную краткость этого знакомства.
В 1895 году, когда я был произведен в подпоручики лейб-гвардии Егерского полка, им командовал граф П.П. Шувалов. Генерал этот несомненно выдавался среди остальных начальников частей петербургского гарнизона. Начав службу в лейб-гусарах, он впоследствии перешел в пехоту, руководимый, вероятно, широким интересом к военному делу. Особенно увлекался граф Шувалов стрельбой и отлично поставил ее в частях, которыми командовал. Из шаблонного отбывания номера стрельба превращалась, под его деятельным руководством,-57- в настоящее искусство. На стрельбищах появлялись разные точные приборы, стрелковые вопросы обсуждались с офицерами, составлялись наглядные графики, инструкции и руководства. Нельзя было не заражаться знаниями и энтузиазмом командира; офицеры и стрелковые таланты из солдат — все работали с искренним и свежим интересом. Результаты сказывались немедленно — стрельба полка заметно поднималась.
Нужно сказать, что в ту эпоху, до русско-японской войны, в пехоте практиковались разные уловки для так называемого «выбивания процентов», которыми расценивались результаты стрельбы. Так, например, сидевшие в укрытиях на линии мишеней стреляли в них в упор, увеличивая число пробоин; лучшие стрелки с линии огня выпускали лишние пули в мишени соседей — заведомо плохих стрелков; при отметках попадания на самих мишенях во время « счета пуль » не скупились, отмечая больше, чем было на самом деле, или даже продырявливая мишень чем-нибудь острым...
Начальство, в громадном большинстве, смотрело на все эти проделки сквозь пальцы. Репутация дивизии выигрывала, если полки выбивали « выше отличного », то есть больше процентов, чем требовалось высшей мерой оценок стрелкового устава.
В командование графа Шувалова эти шулерские приемы сами собой исчезли, и чины полка скоро убедились на практике, что при тщательной математической постановке дела и дружной работе пресловутые проценты лезут в гору сами собой, без понуканий.
Граф Павел Петрович Шувалов обладал большими личными средствами (известен его барский особняк на Фонтанке, у Аничковского моста) и немало тратил из своих собственных денег на благоустройство полка и различные улучшения.
К сожалению, командование им лейб-егерями оказалось чересчур коротким — ровно год. К этому еще далеко не старому человеку (ему еще не было и 50 лет) подкралась тяжкая грудная болезнь, которая заставила его оставить службу. Случилось это вскоре после моего выхода в полк, в конце ноября 1895 года. Офицеры жалели, что лишились командира, в котором удачно соединялись барство и незаурядные служебные качества, заметно поднявшие полк. О Шувалове, сохранилось -58- самое лучшее воспоминание. Это был человек умный, просвещенный, в высшей степени серьезный и дельный, в отношениях с офицерами доступный и внимательный. Образец командира. Работать с ним было легко, и никто не жаловался на его несомненную требовательность.
Досадовали еще и потому, что приближался 100-летний юбилей полка — в ноябре 1896 г.; лучшего командира, чем Шувалов, для представления полка Государю и организации празднеств нельзя было желать.
Граф Шувалов недолго прожил после своего ухода.
Преемник графа — Андрей Иванович Чекмарев — был резким контрастом. Ярко помню первое появление Чекмарева перед обществом офицеров полка. Мы все, в парадной форме, построились в одну шеренгу вдоль стен зала офицерского собрания. Вошел генерал ростом ниже среднего, плотный, с наклонностью к полноте, с короткой шеей, на которой сидела кубическая голова с одутловатыми щеками и с седоватой бородкой, расчесанной по-кучерски, надвое. Вообще, его легко можно было вообразить в традиционном русском кучерском кафтане на вате и в большой меховой шапке с квадратным верхом из цветного бархата. День был декабрьский и сумрачный. Подходил к зимнему петербургскому утру и Чекмарев.
Первое впечатление при дальнейшем знакомстве не рассеялось. В медленности его движений, в поступи и в неповоротливости было что-то медвежье. Тяжелый на подъем, Чекмарев был тяжел и в мыслях.
В нестроевой фигуре и манерах его трудно было угадать коренного гвардейца (прослужил до чина полковника в лейб-гвардии Семеновском полку), флигель-адъютанта Императора Александра II, офицера конвоя Его Величества во время войны 1877-78 гг.
Службу Чекмарев, впрочем, знал, хотя нес ее формально и без блеска, с добросовестностью заведенного на долгий срок исправного автомата. Сердце у него больше лежало к хозяйству, к полковой швальне, к устранению тревог где-то там на Звенигородской улице, приютившей вместе с квартирой командира разные нестроевые учреждения и команды.
Когда Чекмарев с видимой неохотой садился на своего -59- такого же тяжелого, как он сам, верхового коня, он сливался с ним в силуэт, напоминавший известный памятник Александру III, работы князя Трубецкого.
Андрей Иванович боялся простуды и сквозняков, носил шарф на шее, не расставался с калошами и при малейшем дуновении ветра поднимал воротник пальто.
Постепенно, с его приходом, и полк точно надел калоши и поднял, нахохлившись, воротник, закрывающий лицо. Таково влияние командира! Привитая графом Шуваловым строевая бодрость сменилась ровным и бледным исполнением служебного долга и уставов. Пробужденный было интерес к стрельбе заглох. Творчество и инициатива в гомеопатических дозах смели прорываться только в хозяйственной области.
Вспоминали с грустью служебную независимость прежнего командира. Чекмарев, увы, боялся всякого начальства и терялся, если оно выказывало неудовольствие. Это свойство Чекмарева я испытал на своей собственной шкуре, отсидев трое суток на гауптвахте за чужую провинность только потому, что начальство разгневалось, а командир не пожелал разобраться в деле.
В общем, полк вступил в пятилетнее бесцветное существование, получившее потом кличку «чекмаревского времени».
Даже пришедшиеся на это время коронация и полковой юбилей (1896 г.) показались бледными и вялыми в атмосфере этого командования в калошах, с поднятым воротником и с боязнью свежего воздуха — хоть бы сквозняков.
Почти вся моя служба в младших чинах, до поступления в Академию, прошла именно в эти годы.
Сближение с обществом офицеров облегчалось для меня тем, что в полку уже был мой брат, а также большим числом бывших пажей, которые всегда радушно встречали нового однокашника.
В мое время ровно половина офицеров была из пажей. Товарищество корпуса они переносили в полк, держались друг друга и имели влияние на остальную, не пажескую половину, хотя, разумеется, и в ней было много офицеров, подходивших к общему духу полка и не нуждавшихся в постороннем влиянии. В результате получалась сплоченная и дружная полковая семья с одинаковыми понятиями о службе, чести и взаимных -60- отношениях. Небольшие группы офицеров, отличавшихся по своему воспитанию, а иногда и происхождению, от большинства, не сливались с ним, держались немного особняком, но это не отражалось на общем единстве, и офицерский быт лейб-егерей не знал ни интриг, ни мелкой борьбы отдельных кружков.
Во всех вопросах, служебных и частных, достоинство полка стояло для каждого на первом месте. Сор из избы не выносился, командира — каков бы он ни был — поддерживали как представителя полка, свято блюли установившиеся полковые обычаи и «лезли из кожи вон », если требовалось показать, что лейб-егеря в той или иной области стоят на должной высоте.
Блеснули офицеры, между прочим, написав и отлично издав полковую историю в один год, к юбилею. Скажу об этом подробнее позже.
Радушие, гостеприимство и естественная простота егерей были широко известны.
Все это вместе получило название «егерства». Когда что-нибудь выходило особенно хорошо, говорили: «Это по-егерски» или «вот это егерство». Как кажется, немалую роль в сплочении офицеров в семью со всеми этими понятиями сыграл в 80-х годах командир полка Хазрев Мирзабекович Долуханов, — кавказец, хотя и проживший большую часть жизни в Петербурге. Знал он о знаменитом «куначестве». «Кунак» на Кавказе значит «брат», и войсковые части ввели это слово и эту идею в свой обиход. Кавказские полки были друг другу кунаки; больше чем друзья и товарищи.
Долуханов полюбил слово «егерство», как отвечавшее кавказскому «куначеству», и щедро поощрял этим словом лейб-егерей. У него была привычка начинать фразу словами: «Ну вот это», и довольный чем-нибудь, Долуханов говорил: «Ну вот — это егерство!».
Между командиром полка и офицерством стояли полковники. Являясь ближайшими помощниками командира, они были старшими товарищами и руководителями офицеров. От качества полковников, их личных свойств, ума и такта зависело многое. Как буфера, они должны были то сжиматься, то раздаваться, в зависимости от давлений, сверху — от командира и снизу — от офицеров.
В первые годы моей службы число полковников в -61- Егерском полку оказалось выше того, что было положено по штату. При четырех батальонах и одном заведующем полковым хозяйством должно было быть пять штаб-офицеров. Состояло же их десять, то есть вдвое больше, чем требовалось. Объяснялось это установившейся в гвардии традицией не переводить вообще офицеров из одного полка в другой. Одно время делалось исключение для полковников, которых переводили туда, где была полковничья вакансия. Но потом, начиная с 80-х годов, и эти переводы были прекращены. Таким образом случалось, что в некоторых полках (чаще в кавалерийских) число полковников доходило до 10 и даже больше.
Типичными были общие трапезы в офицерском собрании.
Обед накрывался в длинной столовой с темными обоями и галереей командирских портретов. Из последних только два или три были хорошего письма, в особенности портрет Виллебранта работы Константина Маковского и портрет знаменитого командира времени Отечественной войны Карла Ивановича Бистрома (кажется, это была хорошая копия). Большинство же портретов « состряпали » наскоро и дешево к юбилею, вставили в однообразные овальные рамы и развесили вдоль стен.
У одной стены стоял большой шкаф, за стеклом которого блестело столовое серебро. В мое время его было еще немного, и больше всего бросалась в глаза масса чарок, заводившихся на каждого офицера. Чарки эти имели простую форму серебряных стаканов, на которых помещался кульмский крест — полковая эмблема — и имя офицера с датами его вступления в полк и выхода из него.
Впоследствии, когда этих чарок стало слишком много, от дальнейшего их изготовления отказались, и выходившие в полк офицеры обязывались завести в складчину какую-нибудь другую вещь на память о себе и для украшения стола — братину, канделябр, фруктовую вазу и т. п.
Столы, в случае общих обедов, ставились покоем, -62- то есть в форме буквы « П ». Скатерти, салфетки имели в своем узоре тоже кульмские кресты; поместили их и на стулья, строгие, с кожаной обивкой, которые заказали к юбилею; здесь эти кресты, выжженные по коже, были соединены с веткой полкового шитья. На всех этих кожаных стульев не хватало, и недостающее число дополнялось простыми стульями гнутого дерева, носившими в России название « венских ».
Самый обед или « еда », как упрощенно называлось это в записках офицеров, тайно голосовавших за или против чествования уходящего товарища обедом, был шаблонного содержания. Но центр кулинарного искусства во время егерских обедов лежал не в их меню и в исполнении, а в закусках перед обедом.
Закусочный стол накрывался посередине соседнего со столовой зала собрания. Под белой скатертью скрывалось не менее двух длинных, вместе составленных столов, и вся эта большая площадь была тесно заставлена самыми разнообразными закусками, бутылками и графинами с водкой, настойками, мадерой, белым портвейном. Закуски холодные и горячие — разных сортов сыры (с которых, в противоположность Европе, начинали обед), маринованные грибки и белые грибы в сметане, гречневая каша «по-драгомировски», ветчина обыкновенная и вестфальская, колбасы горячие, сосиски в соусе из помидоров, баклажаны с перцем, маленькие биточки в разных соусах...
« Выпить рюмку водки и закусить » обозначало повторить рюмку несколько раз и приложиться, по крайней мере, к полудюжине разных закусок, один вид которых возбуждал аппетит. В результате, все шли к обеду насытившись, и неудивительно, что отношение к нему было поверхностным.
Пока обедали в столовой, из зала убирали закусочные столы накрывали другие вдоль стен для послеобеденного кофе, а посредине зала устраивался полковой духовой оркестр.
После тостов, если это были проводы, а не рядовой ежемесячный « товарищеский » обед, играли колено полкового марша и офицеры кричали «ура».
Потом толпой высыпали в зал, расходились по другим комнатам собрания, садились играть в карты, пить кофе и ликеры. -63-
За обедом пили то вино, которое стояло на столе и — в случае проводов — то шампанское, которое подавали. Но после обеда можно уже было требовать напитки по своему выбору — и, конечно, сверх той платы, которая была разверстана на участников заранее. Тут случалось, что какая-нибудь группа офицеров подливала, начинались частые тосты, появлялись все новые и новые бутылки шампанского, пели застольные песни и — в особенности известную «чарочку». Подносился бокал тому, чье имя-отчество называлось в песне — «выпить чару Ивану Петровичу», «чару выпивать, другую наливать» и т. п. и «друг» должен был осушить бокал до дна...
Музыка продолжала играть, какой-нибудь любитель пускался плясать лезгинку, шел беспорядочный шум, раздавались веселые выклики, — как вдруг все мгновенно смолкало, отодвигались стулья, все вставали и становились навытяжку, как по сигналу. Это дежурный офицер подошел с вечерним рапортом к командиру полка, и тот встал, чтобы принять его.
Собранская жизнь отнимала много времени и денег, особенно у молодежи, и еще больше у тех офицеров, холостых и беззаботных, которые жили под боком у собрания, в казенных квартирах на Рузовской улице. На Звенигородской, отделенной от собрания огромным пустырем Семеновского плаца (где был знаменитый беговой круг), жили — по соседству с канцелярией полка, нестроевой ротой и командиром — полковники и солидные члены полкового управления и хозяйства.
Соблазн собрания заключался в том, что в нем в течение всего дня и даже ночью можно было поесть и выпить в кредит. Дешевое, однако, выходило на дорогое, ибо из копеек, тщательно заносившихся буфетчиком в личную графу офицера, быстро складывались рубли, а из рублей — десятки. Помню этот ужасный лист, по величине напоминавший скатерть, на котором в вертикальной графе стояли фамилии всех офицеров, а в длинных горизонтальных отмечались бесстрастно каждый съеденный кусочек селедки, пирожок, выпитая рюмка водки. График этот верно изображал степень преданности офицеров собранию. Раз в месяц он представлялся казначею, а тот «удерживал» долги за съеденное и выпитое из содержания офицеров. -64-

Младший офицер в гвардии получал 70 рублей в месяц (в армии 60), ротный командир — около 100, батальонный — около 150.
Цифры эти сравнительно с тем, что получали офицеры в армиях других великих держав Европы, казались ничтожными, но, теоретически говоря, на это содержание жить было возможно. Жизнь в России, главным образом — еда, — стоила гораздо дешевле; для бессемейного офицера могло быть достаточным, при разумной осторожности, получать, скажем, на английские деньги — эти 7 фунтов в месяц.
Однако в Петербурге и в гвардии, помимо соблазна офицерского собрания, были налицо и другие соблазны, а также и разные обязательства, запускавшие руку в карман офицера. Если карман оказывался тощим, напора всех этих расходов он не выдерживал.
Даже в скромных гвардейских полках, к каковым принадлежал и лейб-гвардии Егерский, нельзя было служить, не имея никаких собственных средств или помощи из дому. В некоторых же полках, ведших важный и широкий образ жизни, необходимый добавок к жалованью должен был превышать последнее в 3-4 раза и больше. В лейб-гвардии Егерском можно было обойтись 50 рублями, и даже меньше.
По части получения жалованья или, вернее, неполучения его всего туже приходилось обыкновенно в месяцы, следовавшие за лагерным временем, то есть между августом и, примерно, концом декабря. Совместная барачная, собранская и маневренная жизнь офицеров в Красном Селе в течение трех с лишним летних месяцев вела к интенсивному заполнению графика буфетчика. Это неумолимо отражалось в неумолимых книгах казначея, и каждого 20-го числа (во всей России жалованье выдавалось 20-го) офицер получал конверт, в котором нельзя было прощупать никаких денег и который заключал в себе только аккуратно сложенный счет: причитается столько-то, вычтено за то, другое, третье столько-то, подлежит выдаче — 0.
И если, наконец, 20-го января, после осторожной жизни на зимних квартирах, в конверте вдруг оказывалась, кроме счета, кое-какая мелочь, — это был приятный сюрприз!
По мере того как офицер становился старше и степеннее, -65- попутно повышаясь в чинах и окладах, он находил в заветном конверте 20-го числа более осязательную начинку.
Служба младшего офицера зимой состояла из строевых занятий в казармах, хождения в разные городские караулы и в дежурствах по полку и по военным госпиталям.
Занятия начинались в 8 ч. утра, прерывались на два часа в полдень для обеда нижним чинам и завтрака офицерам, с послеобеденным отдыхом (солдатам разрешалось полежать, сняв сапоги), и продолжались затем до 4 часов.
Любители показать себя и людей посмотреть на Большой Морской, набережной Невы и лучшей части Невского проспекта в обычные часы гулянья, между 4 1/2 и 5 1/2 часами, поспевали туда после занятий. Были офицеры петербургского гарнизона, которые появлялись на этой прогулке, медленной и праздной, каждый день, несмотря на погоду. Так трудно было отделить в мыслях Невский и Морскую от румяного, здорового лица преображенца Н. с его темной квадратной бородой и с башлыком, концы которого были закинуты за спину. Таким-же верным невским фланером был капитан Пажеского корпуса П. Здесь и на набережной Невы встречались знакомые обоего пола, офицеры козыряли друг другу ходили парами и группами или стояли у гранитного парапета красивой набережной Невы, пропуская и оглядывая гуляющих. Тут узнавались городские новости, создавались и передавались сплетни.
Мимо, не торопясь, проезжали сани или экипажи, в седоках которых узнавали то лиц с крупными именами, то знатных дам, то известных кокоток вроде «Шурки Зверька» или «Маньки Бедовой».
Вечер у субалтерна был свободен, если он не дежурил где-нибудь. Ротный командир мог быть занят какою-нибудь отчетностью, совещанием с фельдфебелем, решением хозяйственной задачи.
Первым моим ротным командиром был штабс-капитан В.З. Гудима. Он получил 5-ую роту незадолго до моего выхода в полк в 1895 году и наметил меня младшим -66- офицером в свою роту когда я еще находился в Пажеском лагере в Красном Селе, перед прикомандированием к Егерскому полку. Как бывший паж он мог, как свой, прийти в наш маленький лагерь (человек 50) и посмотреть на него во время занятий. Удовлетворившись смотринами, Гудима устроил так, что я был назначен к нему в роту.
Гудима считался строгим и точным командиром, и я радовался тому, что смогу пройти с самого начала хорошую строевую школу. Он действительно знал уставы назубок, был требователен и к себе и к подчиненным, очень заботился о солдатах и стоял за свою роту, что называется, «горой»; но он совершенно не интересовался тактическим обучением, не умел ничего преподать в этой области и во время полевых занятий в лагере производил тактические ученья лишь для отбытия номера требуемой программы. Глаз его оскорблялся, если люди в цепи разравнивались, и он, вероятно, с трудом удерживал себя, чтобы не подсчитать им «ногу».
Между тем Владимиру Захарьевичу нельзя было отказать в уме. Но живая и нужная сторона военного дела его не занимала, Научиться у него, как это скоро стало мне ясно, можно было только искусству сомкнутого строя и автоматизму.
В роте Гудима, с одной стороны, держался старомодного для того времени взгляда, что солдат предпочитает «мордобитие» отдаче под суд; с другой — приходил по вечерам в роту или в солдатские палатки в лагере с подходящей книжкой — вроде украинских рассказов Гоголя — и читал им вслух (читал он хорошо), вызывая их на дружескую беседу.
Физически это был высокий и довольно красивый мужчина малороссийского типа. От его широких плеч, крепких рук и зычного голоса отдавало мужеством.
Осенью 1898 года я был переведен в шефскую роту и украсился царскими вензелями, незадолго перед тем введенными для чинов, несущих службу в строю рот, эскадронов и батарей Его Величества.
Моим новым начальником был Алексей Николаевич Бунин, тоже знавший уставы, строй и ротное хозяйство, но безучастный к тактике. Холостой, жизнерадостный, румяный, с русским наружно простоватым лицом хитрого мужика, с расчесанной на обе стороны белокурой -67- бородой, «Алексис», как его звали в полку, управлял ротой через традицию и через фельдфебеля*). Традиция первой роты, носившей имя державного шефа, заключалась в том, чтобы служить моделью во всех отношениях для других рот. Фельдфебеля Государевой роты, которые выбирались с особым разбором и которых Государь знал и в лицо и по именам, являлись ближайшими проводниками традиции. Ротные командиры могли меняться, младшие офицеры — тем более, а фельдфебель оставался на своем посту бессменно, до глубокой старости, пока позволяли здоровье и силы. Чем древнее и вместе с тем молодцеватее выглядел фельдфебель шефской роты, тем было лучше. Ему и разрешалось многое такое, что для другого фельдфебеля показалось бы вольностью. Непоколебимо показывая пример дисциплины, такой патриарх, не сходя со своего места старшего солдата, все же имел возможность и поворчать, проявить упрямство и превысить свою власть.
Офицеры обращались к этим подчас деспотам не иначе как по имени-отчеству. К субалтернам эти «Иван Павловичи» и «Павлы Ивановичи» относились со снисхождением взрослого к ребенку.
В год моего производства и выхода в полк умер или удалился за немощью на покой, доживать свои немногие дни, маститый фельдфебель роты Его Величества Шалберов. Он участвовал в турецкой войне 18 лет тому назад уже фельдфебелем, вернулся с тремя Георгиевскими крестами, постепенно покрылся рядом шевронов на левом рукаве, по которым можно было сосчитать число лет его сверхсрочной службы, медалями — шейными и нагрудными, бесконечной цепью знаков «за отличную стрельбу », иностранными орденами и, конечно, сединой. Он был типичнейшим представителем своей фельдфебельской расы и славился во всей гвардии тем, что говорил скороговоркой в бороду, как индюк, и что его понимали только привыкшие к нему.
Государь не забыл Шалберова с его индюшечьей речью еще в 1916 г., напомнив о нем в Ставке генералу Кондзеровскому — старому лейб-егерю.

*) А. Н. Бунин командовал во время маньчжурской кампании стрелковым полком, а в войну 1914-17 гг. дивизией, получив, кажется, Георгиевский крест. -68-

Шалберова заменил молодой великан Государевой роты Тит Гостилов, только что кончивший срок своей действительной службы и начавший первый год сверхсрочной. Ему было еще далеко до шалберовского авторитета, но и теперь на него поглядывали не без почтения, прозревая будущий столп Государевой роты, 1-го батальона полка. Понятие «столп» к нему шло как нельзя лучше: взглянув на его гигантские размеры и страшные плечи, думалось: «Ну и силища!»*).
Когда в 1913 году я командовал в полку 1-м батальоном, я встретил Гостилова, за широкими плечами которого уже числилось 18 лет фельдфебельства, отмеченные и шевронами, и медалями, и значками за стрельбу. Особенно последними: Гостилов был изумительным стрелком.
И, как когда-то у Шалберова, был у него уже непререкаемый авторитет, но также и одна странная особенность, которую знала вся гвардия и все начальство: у Гостилова, при всех его положительных качествах, не хватало музыкального слуха. Он не мог маршировать под музыку в такт и, чуть-чуть отставая от ритма, слегка подпрыгивал на фоне ровно плывущей массы сомкнутого строя! И ничего нельзя было с этим поделать. Приходилось молчать и мириться всем, начиная с командира полка и кончая Его Величеством.
По непопадающему в ногу фельдфебелю безошибочно отличали в гвардии Государеву роту лейб-гвардии Егерского полка.
Говоря о Гостилове, попутно вспоминаю, что и в 5-ой роте, где я начал службу, тоже был тогда молодой фельдфебель, умный и полированный Кирсанов, и что мы праздновали его свадьбу. Шаферами были офицеры, в том числе я — у невесты. После торжественного венчания в полковом храме, состоялся обед и бал в помещении роты. Это было чинно, точно по расписанию и очень мило. Моей дамой за обедом оказалась хорошенькая горничная, веселая, неглупая и с отличными манерами.

*) Во время революционных вспышек в Петербурге в конце 1905 года лейб-егеря должны были арестовать вооруженных бунтовщиков, запершихся в здании, окруженном высокой стеной с крепкими воротами. Гостилов выломал их плечом с разбега. -69-

С ней было легко разговаривать на любые темы. Все «здравицы» провозглашал особый церемониймейстер, который стоял за серединой стола, позади новобрачных, и читал тосты по бумажке. Музыка играла «туш». По принятому всюду в России обычаю гости кричали «горько!», что обозначало, что вино надо подсластить поцелуем «молодых». И молодые сконфуженно целовались.
После обеда быстро убрали столы и открыли бал, как полагалось, вальсом. Ротный командир пошел в первой паре с новобрачной. Я — со своей бойкой соседкой за обедом. Моя дама, выяснилось, так же хорошо танцевала, как разговаривала.
Обзаводиться семьей могли позволить себе роскошь только фельдфебеля. Особых помещений для этих семей не существовало, и они ютились в тесных квартирках, отводившихся им тут же при ротах.
Расположение привилегированной Государевой роты отличалось от других большим простором. Она имела два входа, парадный, с лестницы, которая вела от главного подъезда казармы в офицерское собрание, и «черный» — со двора 1-го батальона. Обычная при ротах канцелярия, обозначавшаяся большею частью деревянным столиком и двумя-тремя стульями, была в роте Его Величества довольно обширна и имела характер уютного делового кабинета с настоящим письменным столом, оттоманкой и даже коврами. Убранством этим она была обязана двум Великим Князьям-братьям, служившим в роте в 80-х годах. Эти были Георгий и Михаил Михайловичи, сыновья престарелого, в мое время, Михаила Николаевича — фельдмаршала и фельдцейхмейстера, всю жизнь состоявшего в списках лейб-гвардии Егерского полка.
Георгий Михайлович оставался в полку недолго и перевелся в кавалерию — лейб-гвардии в Уланский полк, который в общежитии называли, по месту стоянки, петергофским.
Его брат прослужил дольше и, по-видимому, не собирался покидать полк, но у него случился серьезный личный роман, который не был одобрен строгим Императором Александром III. Великий Князь, однако, все же женился без разрешения, и ему пришлось покинуть Россию. При этом он был исключен из списков тех -70- полков, в которых числился. Все это произошло в 1891 году, незадолго до выхода в полк моего брата. Память о пребывании «Михайловичей» в рядах лейб-егерей была еще свежа и жива ко времени и моего выпуска, через четыре года.
Михаил Михайлович был страстный охотник, любил охоту на крупного зверя, и вокруг него образовался кружок офицеров — таких же любителей. Некоторые из их трофеев украсили стены « кабинета » в роте Его Величества; у подножья собранской лестницы величественно красовалось чучело лося с развесистыми рогами, а на площадке при повороте лестницы гостей встречал бурый медведь, стоявший во весь свой богатырский рост. Оба зверя были убиты Великим Князем.
Года за два до войны 1914 г. Великому Князю был возвращен чин и он снова был зачислен в списки лейб-гвардии Егерского полка.
С первыми годами моего офицерства связано воспоминание о двух арестах, которым я подвергся. Кажется, оба пришлись на 1897 год.
Осенью, после лагерей, многие офицеры уезжали в отпуск, пользуясь учебным затишьем в течение августа и сентября, когда в ротах оставались только «старики», то есть солдаты двух старших наборов, а новобранцы еще не прибывали. На эти же месяцы вплоть до года, о котором идет речь, было принято отпускать и солдат на так называемые «вольные работы». Так назывались подряды солдат для полевых и огородничьих работ в окрестностях столицы по соглашению полков с владельцами обрабатываемых угодий. Здесь встречались интересы и этих владельцев и полков : первые получали дешевый труд, а у вторых праздное осеннее время заполнялось делом, которое приносило доход. Последний, частью, шел в карман рабочих-солдат, а, частью, в запасные суммы рот. Последним предоставлялось самим находить для себя удобные и выгодные « вольные работы», и подыскиванием таковых обыкновенно занимались фельдфебеля. Ротные командиры только накладывали свое «veto» или утверждали, но совершенно не -71- вмешивались ни в предварительные сговоры, ни в исполнение заключенного контракта.
В институте вольных работ, установленном преемственным обычаем, а не законом, была и дурная сторона. Солдаты за то время, когда они жили в отделе от своей части, распускались и «омужичивались». Для работ им выдавалось особое, хранившееся на этот случай, древнее обмундирование, в котором солдаты напоминали скорее бродяг или нищих, чем воинов. Кроме того, случалось, что работать надо было в фабричных районах на окраинах города, где солдаты подвергались иногда политической пропаганде и революционной обработке.
Эта оборотная сторона медали с некоторых пор стала озабочивать старшее начальство; она обсуждалась и в печати. Когда начальником штаба Петербургского округа сделался молодой и энергичный генерал Васмундт *), он решил покончить с явлением вольных работ как со злом, и в 1897 году, после лагерей, состоялся приказ по округу, запрещавший отпуск солдат на такие наемные работы, где за ними не могло быть надлежащего надзора.
Приказ этот, в связи с отъездом в отпуск под южное солнце Крыма командира 6-й роты, и послужил причиной моего ареста. Я был сегодня назначен временно командовать 6-ой ротой, а назавтра меня уже адъютант, по традиции, вез на гауптвахту за то, что солдаты 6-ой роты лейб-гвардии Егерского полка были обнаружены на вольных работах где-то на задворках Петербурга! Само собою разумеется, что я оказался козлом отпущения, ибо, вступая во временное командование, понятия не имел о попустительстве настоящего ротного командира, теперь благополучно достигшего живописных берегов Черного моря, и о распоряжениях его правой руки, фельдфебеля Нуждина. С последним мне, молодому подпоручику, и разговаривать было боязно, а не только его проверять! Помнилась русская военная пословица: «Курица не птица, прапорщик не офицер». Чин прапорщика, правда, был уничтожен в 1885 году,

*) Командовал лейб-гвардии Измайловским полком в 1890-х гг. -72-

но двухгодичный подпоручик с двумя звездочками продолжал чувствовать себя «прапорщиком — не офицером».
Поймал моих временных подчиненных на незаконных занятиях сам инициатор отмены грозный генерал Васмундт, позвонил по телефону Чекмареву и приказал посадить под арест ротного командира на трое суток.
Чекмарев, не будучи И.С. Мальцевым*) или графом Шуваловым, не разобрался в деле и не заступился за «прапорщика», которого подвели.
Отсидел я свои трое суток, впрочем, довольно комфортабельно на «лучшей» гауптвахте, находившейся при карауле Государственного Банка; комната была большая, с видом на Садовую улицу через окно с железной решеткой; денщик привез мои постельные вещи, которые постлали на кожаном диване. Еду приносили из хорошего купеческого трактира где-то поблизости, на Сенной площади. Самовар, чай, свежие баранки (хлеб, запеченный в виде толстых колец) и калачи (особого теста и в форме дамской сумочки с ручкой) то и дело появлялись на столе. Приходил наведываться денщик, несколько озадаченный конфузом, выпавшим на долю «барина», и постоянно прислуживал вестовой, состоявший при гауптвахте. Со мной — как в случаях нарядов на дежурство и в караул — были акварельные краски. И, помню, я сделал этюд стола, накрытого для чаепития, с помятым, видавшим виды и плохо вычищенным самоваром и с облупленным железным подносом, на котором по черному фону были изображены розовые цветы с золотыми листьями.
Другой раз я попал под арест немного ранее, летом, по приказанию того же Васмундта! Неважное могло у него составиться мнение об офицере, который « попался » дважды на протяжении трех месяцев. Ни он, ни я не могли тогда предвидеть, что нерадивый подпоручик будет впоследствии, как и сам строгий генерал когда-то, командиром лейб-гвардии Измайловского полка.
История этого первого ареста интереснее. Я был караульным начальником в лагерях на Главной Красносельской

*) Предшественник графа Шувалова — тоже независимый командир, бывший кавалергард, очень богатый человек. Славился находчивостью и острым языком. -73-

гауптвахте. Здесь приходилось быть особенно на-чеку, чтобы не пропустить вызвать караул на платформу для отдания чести многочисленному лагерному начальству, начиная с Главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа Великого Князя Владимира Александровича и продолжая вниз другими членами Императорской Фамилии и высшими командирами.
Дача Главнокомандующего находилась тут же рядом. По обе стороны гауптвахты выставлялись скрытые в тени деревьев так называемые «махальные». Они должны были знаками предупреждать караул и его часового, стоявшего у пестрой черно-белой будки на платформе, о приближении лиц, которым по уставу полагалось вызывать караул.
Вот раздались два удара в колокол. Это обозначало: «Караул в ружье!» и «караул вон!». Егеря сноровисто выбежали, построились. Я скомандовал: «Рав-няйсь!» и «смирно!». Жду, кто появится. Вижу, мимо в догкарте медленно проезжает какая-то незнакомая дама, сама правит лошадью. Густо завуалирована. Не могу признать, что это одна из Великих Княгинь. Решаю, что махальный ошибся. Чести не отдаю, то есть не командую: «На караул!» — как назывался этот ружейный прием — и увожу своих людей обратно в караульное помещение.
Не проходит и четверти часа, как раздается один удар в колокол. Это значит, что вызывают на платформу одного караульного начальника. Выхожу. Навстречу мне идет по платформе Васмундт. Рапортую, по положению. Генерал сердитым взглядом не обещает ничего доброго.
— Как это могло случиться, — спрашивает Васмундт, — что караул был вызван для отдания чести Великой Княгине Марии Павловне, а честь не была отдана?
И затем : — По смене с караула доложите командиру полка, чтобы вас арестовали на трое суток.
Итак, я не узнал Великую Княгиню, а махальный и часовой были правы. Потом выяснилось, что она встретила на улице Красного Села своего мужа, Великого Князя Главнокомандующего, и спросила его: «Разве -74- изменили устав, что караул Егерского полка отдал мне честь только стоя смирно, а не взял ружья на караул?»
На другой день — это пришлось в субботу — я, уже по смене с караула, снова водворился на Красносельской гауптвахте, но уже в качестве арестованного. Утром в воскресенье меня вызвал с верхнего этажа, где я помещался, вниз комендант Красного Села, генерал, которому накануне я сдал свою шашку, — одно из унижений ареста офицера.
— Вот что, — сказал мне старик, — вам дадут знать, когда Великая Княгиня и молодые «Владимировичи» будут возвращаться домой из Красносельской церкви после обедни. Станьте тогда навытяжку в среднем окне второго этажа, под часами, и стойте так, пока все не проедут.
Я не понимал смысла этой процедуры, но, конечно, исполнил послушно все, как было приказано. Накрапывал дождь, и кузова колясок, в которых ехали Великая Княгиня и молодые Великие Князья, были подняты. Тем не менее я видел, как из-под них высовывались головы, чтобы взглянуть наверх, по направлению к среднему окну второго этажа, под часами.
Прошло часа полтора. Снова меня вызывает вниз комендант. Спускаюсь. Генерал, лукаво улыбаясь в седые баки, говорит :
— Великая Княгиня за завтраком выпросила у Главнокомандующего прощенье для вас. Вот вам ваша сабля (генерал был старый кавалерист!), — вы свободны!
Так, с этой романтической счастливой развязкой существенно сократился для меня мой первый арест. И я даже успел воспользоваться воскресеньем, чтобы съездить из лагеря в Петербург и отпраздновать свое освобождение.
Наряды в караулы в Петербурге были для офицеров-субалтернов довольно частыми, так как если в столице и стояло десять пехотных полков, которые несли эти наряды, то и разных офицерских караулов было без малого столько же.
Примерно раз в десять дней на полк выпадала очередь -75- занимать караулы. Они разделялись на два отделения. В первом заключались дворцы, Зимний и Аничковский, Комендантское управление, Государственный банк. Во втором — Петропавловская крепость и находившиеся далеко за городом склады огнестрельных припасов. Ходить в этот последний караул не любили : это было целое путешествие, занимавшее час с лишним. Некоторых ленивых офицеров посылали туда вместо наказания.
Ряд других, более мелких караулов были унтер-офицерскими.
Одним из самых спокойных караулов считался «Главный» в Зимнем Дворце, когда в нем не было Высочайшего присутствия. Помещения просторные, удобные как для солдат, так и для офицеров. От Двора всех хорошо и обильно кормили. Офицерам, кроме завтрака, обеда и чая, которые обслуживались придворными лакеями в ливреях, подавалось красное и белое вино; водка — к закуске.
Офицерское караульное помещение состояло из столовой и комнаты для отдыха. В последней по стенам стояло 3-4 больших мягких дивана с высокими спинками. На этих диванах разрешалось и полежать — и откровенно поспать.
Начиная с царствования Александра III, возможность отдыха в карауле была облегчена для офицеров тем, что они после вечерней зори, то есть после 8 ч. вечера, снимали мундиры и надевали пальто. Таким образом устранялись два главных препятствия для отдыха : подпиравший шею твердый, с шитьем, воротник и тесно стягивавший талию пояс.
В строгую эпоху Николая I такое послабление показалось бы чудовищным. К тому же, как это ни странно, тогда у офицеров не было верхнего одеяния с рукавами, которое соответствовало бы солдатской шинели. Существовал только широкий плащ, накидывавшийся на плечи и напоминавший римскую тогу, если бы к плащу не была прибавлена пелерина, заимствованная из мужских мод начала 19-го века. Скульпторы охотно пользовались этим декоративным плащом для драпировки прославившихся генералов на воздвигаемых им памятниках. Но для строя эта одежда не годилась, особенно для пешего. Поэтому офицеры пехоты зимой и вообще -76- в холод, когда солдаты были в шинелях, вместо мундиров или даже поверх мундиров надевали двубортные сюртуки с длинными полами*). По-видимому, сюртуки эти могли быть подбиты, при желании, ватной подкладкой или мехом.
В результате, в строю, на сером фоне солдатских шинелей, офицеры резко выделялись заметными издалека темными пятнами и точно просились на мушку хорошего стрелка.
В Севастопольскую войну, когда мы встретились с новым метким, дальнобойным ружьем у противника, большие потери в офицерском составе указали на эту аномалию в одежде, оказавшуюся вредною в боевом отношении. Офицерам было приказано одеваться в солдатские шинели, которые и послужили прототипом серого офицерского пальто в 1856 г.
По поводу караульной службы при Николае I вспоминаю надгробный памятник на Волковом кладбище в Петербурге. Показывал мне его отец, когда мы ездили с ним на поклонение могилам его родителей и проходили мимо этого необычного памятника. Это была превосходно исполненная из бронзы — наверно первоклассным мастером — фигура молодого и красивого офицера лейб-гвардии Семеновского полка, лежащего как бы в позе спящего. Голова его покоится на ведрообразном кивере Николаевского царствования, первой его половины. Воротник расстегнут. Тело декоративно покрыто наброшенным плащом, спустившимся на пол живописными, тяжелыми складками.
Отец мой рассказал историю этого памятника. Офицер прилег в карауле отдохнуть и расстегнул крючки своего огромного стоячего воротника, резавшего шею. Это запрещалось, Услышав сквозь сон какой-то шум, открыл глаза и увидел над собой Государя!
Офицер так и не встал. Он умер от разрыва сердца.

*) Слово « сюртук » — искаженное « surtout» — само показывает, что он надевался поверх мундира. Русская армия не представляла исключения в Европе в вопросе офицерского пальто. В других армиях мы тоже не видим этой верхней одежды у офицеров в 18-м и первой половине 19-го веков. В 1812 году один Наполеон носил знаменитый и практичный «серый походный сюртук» — в сущности пальто, и это было его изобретением. Но маршалы драпировались в плащи! -77-

Еще Александр II, дед Императора Николая II, живал часто и подолгу в Зимнем Дворце, и именно зимой, когда Государь устраивал приемы у себя, ездил каждое воскресенье на развод караулов в Михайловском манеже и слушал доклады министров в своем длинном кабинете, в котором за ширмой стояла его жесткая походная кровать. На ней Государь спал, на нее положили 1-го марта 1881 г. и его истерзанное взрывом тело. Здесь и испустил дух Царь-Освободитель, любвеобильный монарх-альтруист, убитый рукою одного из «благодарных » подданных.
Мрачными караулами справедливо считались те, которые сторожили арестованных, а именно — в Петропавловской крепости и при Комендантском управлении на Большой Садовой. Самые помещения для караульного начальника, полутемные, со скудной спартанской обстановкой, с серыми голыми стенами, наводили, тоску, напоминая карцера. В крепости, кроме того, куранты собора, служившего усыпальницей царей, каждые четверть часа заунывно звонили ритурнель, а каждый час еще и длинное « Коль славен наш Господь в Сионе » — молитвенный гимн, под печальные, стонущие звуки которого в России провожали усопших военных к месту их вечного упокоения.
Военное значение Петропавловской крепости, как цитадели Петербурга, давно пропало. Шведы, против которых ее построил Царь Петр Великий, были отодвинуты от пограничной столицы на безопасное расстояние более ста лет тому назад. Старомодные верки, окруженные глубоким наружным рвом, сделались тюрьмой для политических преступников, и ареной таинственных драм, от допросов « с пристрастием » до бесшумных казней. Но устаревшие фортификационные термины крепости-тюрьмы сохранились для обозначения места заключения арестованных. Они числились в тех или иных бастионах, куртинах, в казематах равелина...
Со стороны Невы, с ее далекого противоположного берега, четкий инженерный чертеж низколежащей, точно распластанной крепости с острыми углами бастионов и впадинами куртин в форме трапеций, серые суровые краски гранита и золотой шпиц одинокого собора над куполом «барок», представляли редкую по красоте и по стильности картину. Вместе с Адмиралтейством, -78- зданием Биржи, Сената, Дворцовой площадью, всей гранитной набережной широкой и величественной Невы, каналами и Смольным монастырем Петропавловская крепость входит в типичное архитектурное ядро города. В ядре этом чувствуются своеобразный, одному Петербургу свойственный характер, стиль и выдержанная красота 18-го века. Но внутренность крепости вызывала другие впечатления. Как только караул, перейдя через подъемный мост и миновав темный свод крепостных ворот, начинал отбивать ногу по звонкому булыжнику внутренней площади, людям должно было казаться, что они вступают в другой мир; холодом, казармой и тяжелою казенностью веяло от стен и зданий, от посиневших белил и полинявшей охры покраски, местами от голого кирпича, от чахлых деревьев перед домиком коменданта. Даже собор посередине площади, сам по себе образец стильной стройки, не был в состоянии изменить это общее впечатление.
Вступая в этот мирок, замкнутый и жуткий, я испытывал чувство отрезанности и принадлежности к невидимым обитателям казематов. Приятно было сознание, что это только на одни сутки.
В Комендантском управлении на бойкой Большой Садовой, в центре столицы, помещение караула находилось во втором этаже — единственный случай — и смотрело своими немногими узкими, забранными решеткой окнами на темный и не особенно чистый колодезь двора. Обычной наружной платформы не было; не полагалось и никаких вызовов караула наружу для отдания чести.
Сторожили в этом доме заключения для провинившихся военных многочисленных арестованных; в их числе известный процент относился к настоящим преступникам, ожидавшим суда. Этих нужно было иногда отправлять к следователю или в суд для дачи показаний. Но едва ли не большинство попадало сюда за будничные проступки : за буйство, за появление на улице, в пьяном виде, за неотдание чести, за одежду не по форме.
Солдаты, арестованные за легкие проступки, помещались по несколько человек в камерах; другие сидели за крепкими замками в одиночном заключении. Внутренние коридоры и внешние длинные галереи-балконы, -79- в которые выходили двери карцеров, тщательно охранялись часовыми.
Я не знаю, случались ли побеги из этого дома. Думаю, что это было чрезвычайно трудно, едва ли возможно.
Комнаты для арестованных офицеров находились в том же крыле здания во втором этаже, где и караульное помещение; коридор, в который выходили двери этих комнат, как в гостинице, примыкал почти вплотную своим началом к комнате караульного начальника.
Из гвардейского старшего начальства 90-х годов полки больше всего чувствовали — если не видели — начальников дивизий. Бригадные командиры не имели определенного дела и ответственности, а потому и значения. Очень часто эта почти номинальная должность совмещалась с командованием одним из двух полков той же бригады. Корпусной командир был высоко и далеко. Если он прежде командовал кавалерийскими частями, то и интересовался преимущественно ими, чем малознакомой ему пехотой.
Зато начальник дивизии должен был оказывать и оказывал влияние на обучение и воспитание своих четырех полков. Если это был плац-парадный генерал, то внимание полков сосредоточивалось на маршировке, красоте сомкнутого строя и обмундировании. Если это был знаток стрельбы, — полки старались щегольнуть друг перед другом «процентами», добиваясь их если не мытьем, так катаньем; тактик будил интерес к полевым занятиям; хороший хозяин погружал полки в вопросы хлебопечения, швальни, всевозможных ремесел, отхожих промыслов и накопления экономических сумм.
Сочетания всего этого в одном лице не встречалось, а потому полкам приходилось испытывать нажим то в одном, то в другом направлении; быть может, ближе к полной гармонии оказался генерал Васмундт — человек живой, разнообразный и смелый. Но он привел в ужас и смятение хозяев 1-ой гвардейской пехотной дивизии, приказав торжественно сжечь все незаконно накопленное ими « на всякий случай » обмундирование — одиннадцать или двенадцать « сроков » вместо положенных -80- трех (новое, среднее и старое обмундирование). То, что Васмундт обозвал «гнилью и заразой», полки год за годом складывали в свои цейхгаузы, загромождая их мундирным тряпьем, часто — нищенского вида. Впоследствии, уже в должности начальника штаба Петербургского округа, Васмундт нанес другое оскорбление хозяйственной части полков, запретив отправку солдат осенью на частные заработки.
Зато полевые занятия и маневры при Васмундте получили интересный и нешаблонный характер, явившись короткой вспышкой на фоне казенной тактики Красного Села; до некоторой степени, предтечей того обновления, которое эта тактика испытала после горького опыта русско-японской войны. Командовал дивизией Васмундт, однако, недолго, вскоре получив ответственный пост начальника штаба войск гвардии и Петербургского военного округа.
Плац-парадным начальником дивизии был князь Н.Н. Оболенский, при котором я вышел в полк. Высокий, красивый старик, старый преображенец и командир Преображенского полка в войну 1877-78 гг., Георгиевский кавалер за Ташкисен, подтянутый, натянутый и важный, Оболенский как бы излучал из себя гвардейско-придворные настроения эпохи Александра II.
Однако почва для дрессировочной муштры войск постепенно исчезала. Александр III отменил воскресные разводы караулов в Высочайшем присутствии, нарядные весенние парады, на которых полки щеголяли своим равнением и шагистикой, блистали своими мундирами с отличиями ярких цветов, частые смотры по разным случаям. Плац-парадному начальству развернуться стало негде. Даже и форма одежды упростилась до такой степени, что почти сошли на нет петлички и ремешки, на которых точили свой глаз командиры, создавшие тип военного педанта-придиры под армейской кличкой «ремешок».
Но во власти начальника дивизии оставалось производство так называемых инспекторских смотров полкам. Раз в год, обыкновенно зимой, в разгар казарменных занятий с « молодыми », то есть с новобранцами, начальник дивизии мог вывернуть полк, что называется, наизнанку и проверить его строевое и хозяйственное состояние. Во время этой операции, выбивавшей полк -81- из колеи по крайней мере на неделю, начальник дивизии старой школы имел возможность тряхнуть стариной. Показывалось решительно все : люди, мундиры, снаряжение, оружие, ранцевая укладка, частные солдатские сундучки с их скудным содержанием, всегда пахнущие ваксой и дешевым мылом. Полк водили на показ целиком или в лице назначенных по выбору рот, в гарнизонный Михайловский манеж. Тут, в сизом и сыром тумане петербургского раннего утра, заполнившем с улицы огромную и холодную каменную коробку здания, на свежем песке манежа роты подвергались тому или другому экзамену. Одна производила ученье; другая показывала ранцевую укладку, причем предметы снаряжения лежали правильными рядами на земле, а люди стояли силуэтами против своих вещей. Вот одному егерю приказали снять мундир и показать белье. Вот другой снимает сапог, разматывает «портянку» (обмотка, заменявшая носок), и величественный князь Оболенский, в сюртуке, при шпаге и в белых перчатках, склоняется над узловатой мозолистой ступней солдата, чтобы убедиться в ее чистоте.
Между тем на Рузовской и Звенигородской улицах, в казармах, хозяйственные чины штаба дивизии не первый день роются в кипах всякого полкового имущества, выплывшего на свет Божий из разных складов; пахнет нафталином, и ревизоры чихают от перца, которым посыпают обмундирование для сохранности.
На дворе нестроевой роты выводят из конюшен полковых обозных лошадей и проводят их перед начальством, стоящим с записными книжками и карандашами в руках. Рядами выстроены и выравнены недавно покрашенные и едва успевшие просохнуть повозки обоза и двуколки. Какой-то специалист озабоченно щупает колеса и пробует смазку.
В полковой канцелярии выложены на столах длинные отчетные книги; согнувшись над ними сидят и делают выборки члены особой коммиссии по проверке отчетности и состояния сумм.
Для всей этой работы не хватает маленького штата штаба дивизии, не превышающего пяти офицерских чинов, почему от других полков дивизии командированы дополнительные ревизоры.
Проще всего решается вопрос проверки. тактической -82- подготовки офицеров. Каждый офицер должен представить одну исполненную им на плане задачу с соответствующими приказаниями. Задачи не составляют наново : их выписывают готовыми из удобного учебника Кайгородова и Преженцова (авторы — когда-то молодые офицеры Генерального штаба Петербургского округа, теперь — генералы). Обыкновенно — это действующий в русской Польше, где-нибудь под Лодзью, батальон, который нужно или расположить биваком, или выставить от него охранение, или совершить с ним переход. Может быть — атаковать или оборонять позицию. А то еще организовать нападение на транспорт или, наоборот, отбить таковое.
Батальон этот или другой крошечный отряд печально одинок, а обстановка обрисована безжизненно и узко. Соседей нет, или о них имеются самые смутные известия.
Лучшими знатоками в области решений этих задач являлись безусые подпоручики, только что выпущенные в полк со школьной скамьи. Считалось, что у них еще не успели улетучиться училищные познания по тактике и рука оставалась еще бойкой в изображении в нужном масштабе на карте цветными карандашами всех этих биваков, цепей, колонн и немногих орудий, иногда приданных батальону.
Старшие офицеры доверчиво поручали судьбу данной им задачи молодым, состоявшим в их подчинении. Таким образом, я беспрекословно и храбро решал задачу за своего ротного командира Гудиму.
Кто, где и когда проверял эти решения и расценивал исполнение? Задачи отправлялись в штаб дивизии и оттуда не возвращались. Но в толстом приказе по дивизии о результатах инспекторского смотра полков, через месяца три-четыре можно было прочесть имена офицеров, немногих, которые « отличились » в этом бумажном состязании по тактике в ту или другую сторону.
После окончания смотра и исчезновения ревизоров полк еще дня два-три входит в свои берега. Улегается смотровая суетня; скоро, как в квартире, которую только что перевернули вверх дном, помыли, почистили, проветрили и снова водворили все предметы на прежние места, родная пыль мало-помалу завоевывает свои -83- права и показной блеск уютно тускнеет, напоминая о наступивших буднях.
Кроме князя Оболенского и Васмундта, в мое время дивизией командовали еще двое, — частая смена для шестилетнего периода; это были генералы Гриппенберг и Георгий Иванович Бобриков. О первом я упомяну в записях о русско-японской войне в связи с операцией под Сандепу и ссорой Гриппенберга, тогда командовавшего второй армией, с Куропаткиным. Нужно сказать, что все четыре начальника дивизии были Георгиевские кавалеры за войну 1877-78 гг., а Гриппенберг имел и шейный крест 3-ей степени. Но Г. И. Бобриков*), несмотря на свой боевой крест, производил скорее впечатление ученого профессора, чему еще помогали очки и ученый сюртук Генерального штаба. Это был умный и деликатный начальник, плохо разбиравшийся в строевых тонкостях и ухищрениях и довольно метко прозванный в полках «тайным советником» **).
О корпусных командирах мне вспомнить нечего, за исключением, разве, Великого Князя Павла Александровича, дяди Государя, получившего это большое назначение еще совсем молодым человеком, чуть ли не сразу после командования лейб-гвардии Конным полком. Во время проезда вдоль передней линейки Главного лагеря в Красном Селе (1-й и 2-й гвардейских пехотных дивизий) Великий Князь однажды не встретил на должном месте, у знамени лагерного караула, помощника дежурного по полку в лагерном расположении лейб-гвардии Егерского полка. Он обязан был безотлучно находиться на этом месте, базируясь на «дежурную палатку» и, в случае появления начальства, рапортовать ему о благополучии в полку. В результате, отсутствовавший так некстати офицер получил замечание в приказе

*) Брат генерал-адъютанта Николая Ивановича, долгое время начальника штаба Петербургского военного округа при Великом Князе Владимире Александровиче, потом Финляндского генерал-губернатора, убитого на посту фанатиком-финном за его реакционные меры.
Дочь Николая Ивановича — Ольга Николаевна — была замужем за И. А. Хольмсеном, моим позднейшим сослуживцем и приятелем.
**) Генеральский чин для штатских, соответствовавший генерал-лейтенанту. -84-

по полку. Это был я. Надо же было Августейшему корпусному командиру подъехать к полку, когда я, поборов чувство долга, решился отлучиться на пять минут по какой-то надобности!
Великий Князь Павел славился своей стройной и высокой романовской фигурой, красотой и элегантностью. Многие корнеты завидовали его стильным высоким сапогам, так хорошо оттенявшим длинные и тонкие ноги. Когда Великий Князь спешивался, он любовно похлопывал твердые голенища своих английских сапог стэком с дорогой ручкой.
Превосходно изобразил его Серов на известном портрете, где Великий Князь и его вороной конь написаны по-колено, обе норовистые головы рядом. Мастерски передал художник военную нарядность Павла Александровича в его белом колете, золоченых латах и каске лейб-гвардии Конного полка.
Вторичная женитьба вдового Великого Князя на простой смертной выбила его из гладкой служебной колеи, причитавшейся ему по положению, но много времени спустя, во время войны 1914-17 гг., мы видим его снова командиром Гвардейского корпуса, на той же должности через 17-18 лет.
Летом 1916 года я представлял ему лейб-гвардии Измайловский полк. Седой, не без старческих морщин, Великий Князь, красивый по новому, блистал по-прежнему военным стилем и стройностью фигуры; но он не похлопывал стэком голенища своих изумительных сапог; наступил век автомобиля, и в стэке не было нужды.
Старший брат Павла Александровича, Великий Князь Владимир в 90-х годах командовал всеми войсками Петербургского военного округа. Меньше ростом, чем «брат Павел», как он его сам называл, но не менее красивый и породистый. Как в молодости, так и в старости, лицо Владимира Александровича обращало на себя внимание правильностью и характерностью мужественных черт, освещенных выразительностью. Он представлял собою в столице величину, заметность и влияние которой объяснялись не только тем, что Великий Князь являлся одним из старейшин в Императорской Фамилии, но и его личными качествами. Умный, хорошо образованный, вышколенный в атмосфере царствования 85-- Александра II, с серьезным боевым опытом войны 1877-78 гг., понимавший жизнь и людей, знавший глубоко военную среду, Великий Князь правил войсками мудро и ровно.
Он не обнаруживал ни горячности своего будущего преемника, Великого Князя Николая Николаевича, ни узкого военного педантизма своего отдаленного предшественника Великого Князя Михаила Павловича. Предоставив своему начальнику штаба простор и почин в сложной области администрации в округе, Главнокомандующий оставил за собою роль воспитателя, поддерживая в войсках традиции и дух; задавая им тон, шлифуя воинские понятия о долге, чести, преданности Государю и Родине.
Великий Князь любил невзначай приехать в часть один, без адъютанта, обойти казармы во время занятий, не прерывая их, зайти на кухню, попробовать солдатскую пищу, поговорить с кашеваром и, в заключение, в офицерском собрании запросто, за стаканом чая, побеседовать с офицерами. В виде разрешения курить Великий Князь, доставая собственный портсигар и папиросу, подавал команду из старого, отмененного стрелкового устава: «Вынь патрон!». Это было традиционным его сигналом к общему курению.
Великий Князь вспоминал прошлое, разные служебные и боевые случаи, часто поражая своею богатою памятью и глубоким знанием русской истории. Ничем этим Великий Князь не рисовался, всегда это был обыкновенный разговор без претензии, а не лекция или наставление. Но сколько в словах этих оказывалось полезных крупинок, которые оседали незаметно в умах слушателей.
Посещение Великого Князя Владимира Александровича не приносило с собою грома и молнии, и по полку не пробегала дрожь трепета, как это бывало в случаях грозных наездов Михаила Павловича или самого Государя Николая Павловича. Наоборот, люди чувствовали, что начальство приехало не для разноса, а для поощрения. Спокойные, полные достоинства манеры Великого Князя и его глаза с искрой философского юмора точно ободряли и оглаживали. Невозможно было представить, чтобы неожиданное появление Великого Князя вызвало бестолочь и суетню. -86-
Совершенно необыкновенный голос его, неукротимая сила которого напоминала раскаты тромбона, пропадал даром : как бы воспользовался этими голосовыми средствами начальник-громовержец! С другой стороны, Великий Князь ничего не мог сказать по секрету или «шепнуть» на ухо соседу. Понижение голоса вело только к большей отчетливости, и каждое слово еще резче повисало в воздухе. Повысив же голос, Великий Князь мог здороваться с войсками, удаленными на большое расстояние. Помню, как-то на маневрах, после разбора, Великий Князь захотел поздороваться с лейб-драгунами, шефом которых состоял. Полк стоял в колонне, далеко за скрывавшим ее холмом, и едва был виден. Но шеф знал свой голос. «Здорово, драгуны!» — протрубил Великий Князь в сторону полка. И — после жуткого мгновения и паузы — до нас донесся дружный ответ: «Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество!»
Главнокомандующему случалось, конечно, натыкаться на разные служебные промахи и проступки. Но и тогда он не делал из мухи слона. В худшем случае он журил, почти по-отечески. В лучшем — снисходил, предоставляя дисциплинарную расправу ближайшему начальству.
В Егерском полку, в мое время, Великий Князь однажды приехал, в своих санках на одного, к разводу городских караулов. Они уже были все выстроены перед казармами на Рузовской улице. За одиночкой Главнокомандующего гнались изо всех сил другие собственные сани, в которых сидел готовый выскочить на ходу опоздавший к разводу поручик Дзичканец 3-й.
В то время как Великий Князь, высадившись, вышел перед середину фронта и был встречен полковником — дежурным по караулам, маленький Дзичканец, бегом и позади фронта, направлялся к своему месту.
— А это кто такой? — с искренним интересом спросил Владимир Александрович дежурного по караулам.
— Это поручик Дзичканец 3-й, — ответил смущенный полковник и прибавил, в виде объяснения этого странного происшествия : — Он всегда опаздывает!
— Ага! — удовлетворенно сказал Великий Князь, как будто одобрив эту оригинальную привилегию офицера. -87-
История умалчивает о том, что выслушал впоследствии от своего полкового начальства этот офицер — сын старого егеря и брат трех егерей, служивших тогда в полку.
Тактическое образование войск того времени еще изживало устаревшие заветы опыта русско-турецкой войны 1877-78 гг. Наблюдательный Великий Князь не мог не видеть, бывая на полевых занятиях, что в этой области мы остановились на одной точке на слишком долгое время и застыли в формах, взывавших к какому-то прогрессу. С благословения Великого Князя в Петербурге открылось и начало процветать «Общество ревнителей военных знаний». Движущей его силой был энергичный и способный Е.Ф. Новицкий, офицер Генерального штаба, фанатик военного дела. Благодаря частым и регулярным публичным сообщениям в этом обществе на всевозможные злободневные темы, начальствующие лица и рядовое офицерство столичного военного округа знакомились с новыми течениями военной мысли как у нас, так и заграницей. Доклады эти сразу сделались популярными, очевидно, — в освежении знаний действительно была потребность. Устраивался полезный обмен мнений, и спорные вопросы обсуждались со всех сторон. Общество печатало подробные конспекты лекций, которые из Петербурга попадали и в другие города и округа, расширяя влияние этого курса новых знаний и втягивая периодическую печать в работу по перемолу тактических доктрин.
Словом, шла открытая атака на старую школу, и кафедра вновь открытого просторного Собрания Армии и Флота, где производились сообщения, являлась командным пунктом этой атаки.
Однако все это долго оставалось борьбой теории и частных мнений. Внедрение новых оснований и коренная переработка уставов требуют чьей-нибудь решимости на самом верху или., .встряски. На следующую войну, с японцами, мы выступили поэтому тактически сильно отставшими; как ни ратовал за угломер и стрельбу артиллерии с закрытых позиций страстный и неутомимый капитан Генерального штаба Свяцкий с кафедры и в печати, только после встряски под Тюренче-ном русская армия ему поверила и приняла новую артиллерийскую доктрину. -88-
Но для пехоты в те годы успели переменить строевой устав, чрезвычайно его упростив. Едва ли он не был лучшим из всех европейских пехотных уставов. Разумный устав этот оставался в силе вплоть до 1917 года и конца Императорской пехоты. Первое испытание он получил в войсках Петербургского округа и, между прочим, лейб-гвардии в Измайловском полку; Великий Князь Главнокомандующий с живым интересом следил за этим испытанием. Утверждение устава в значительной степени было ему обязано.
Вообще, Великий Князь инстинктом чувствовал необходимость обновления; когда превосходный штабной работник и консервативный Н.И. Бобриков, бывший правой рукой Великого Князя в течение многих лет, получил высшее назначение генерал-губернатором в Финляндию, на его место Владимир Александрович выбрал — не случайно — генерала Васмундта (1898 г.). В прямую противоположность Бобрикову он терпеть не мог канцелярской стороны штабной работы; не было у него и стажа Генерального штаба, где он мог бы ей научиться. Офицеры штаба Петербургского округа изрядно намучились с Васмундтом, ловя его для подписания бумаг. Но зато он со свойственной ему живостью окунулся в вопросы обучения войск и показал себя в условиях петербургского застоя настоящим «enfant terrible». Нельзя сомневаться в поощрении Васмундта Великим Князем.
Вспоминаю следующий случай: под Красным Селом происходил маневр, в котором одна дивизия действовала против другой. Исполняя в то лето в полку конную должность батальонного адъютанта, я был назначен состоять на этот день ординарцем при главном посреднике (кстати сказать, генерале Преженцове, соавторе упоминавшегося раньше знаменитого сборника тактических задач).
Бубенцы великокняжеской тройки дали «сражающимся» знать, что Главнокомандующий прибыл на маневр и следит за ходом действий. Многое делалось по старинке: кавалерия бросалась, не смущаясь обозначенным огнем, на пехотные цепи и на стреляющие батареи. Для отражения этих атак в духе Прейсиш-Эйлау и Бородина пехотные резервы выходили, держа ногу, в сомкнутом строю на линию цепей и производили залпы, -89- дружный треск которых напоминал раскусывание ореха. Конные ординарцы носились вдоль фронта, как зачарованные против воображаемых пуль и осколков. Нечего и говорить, что батареи картинно выезжали на гребни горок, лихо снимались с передков на виду у неприятеля и становились на открытых позициях.
Не отличалось свежестью и решение задачи : давно установился порядок, по которому нужно было обстрелять, скажем, Кавелахтские высоты или брать приступом Лабораторную рощу.
Наконец маневр кончился. Пехота обеих сторон по-лукругом оцепляла Царский валик, устроенный раз навсегда на середине огромного Военного поля. Прогремело «ура» атаки, а за ним кавалерийская труба пропела две ноты «отбоя». Сигнал этот повторили все трубы, горны и барабаны в войсках, и в этих звуках, друг друга перебивающих, чувствовалось облегчение и радость от исполненного долга. Пехота перестроилась в колонны и составила ружья. Конница спешилась. По довольному ржанью лошадей можно было определить места, где за пехотными линиями собралась кавалерия.
Вдогонку за «отбоем» протрубили сигнал «сбор начальников»; тут была целая музыкальная фраза, которой отвечали слова: «Соберитесь, разберите, научитесь!».
Старшие начальники со своими штабами и адъютантами галопом, со всех сторон, шли к Царскому валику, недалеко от которого их ожидала на лужайке группа : Великий Князь со своим начальником штаба Васмундтом, старший и другие посредники. За ними — адъютанты и ординарцы, в числе которых находился и я.
Собралось начальство. Начался разбор. Каждая сторона доложила свои планы и решения. Высказались посредники. Великий Князь предложил тогда Васмундту сделать свои замечания. Васмундту было что сказать, и его критика, часто — сокрушающая, длилась долго. Тактически неловкие и «провинившиеся» на маневре генералы и полковники имели вид школьников, которых отчитывает строгий учитель. Со смущенным видом прикладывали они один за другим руку к козырьку, или к «громоотводу», как прозвали эту спасительную часть головного убора.
Васмундт кончил. Великий Князь, который слушал -90- пространный, исчерпывающий разбор маневра, играя носком ноги и слегка склонив голову, теперь поднял ее и обвел полукруг отчитанных школьников своим острым взглядом из-под большого, немодного козырька.
Начальник штаба, — сказал он, взвешивая слова, — указал на ошибки. Я могу прибавить, что маневр разыгрался отлично: пехота наступала, кавалерия скакала, артиллерия стреляла. Благодарю вас, господа!
И, отпустив командиров, быстрыми шагами направился к своей тройке. Зазвенели бубенцы. Главнокомандующий с начальником штаба отбыли в Красное Село.
Командиры рысили к своим частям, думая о разносе Васмундта и похвале Великого Князя. После шести слов его резюме длинная и мелочная критика начальника штаба казалась расплывчатой и ненужной...
Владимир Александрович все же дожил до выводов из опыта русско-японской войны, которую мы начали в духе тактической формулы: «Пехота наступала, кавалерия скакала, артиллерия стреляла». Великий Князь скончался в 1909 году, оставив командование округом в 1905 г. За год перед тем скончался Васмундт *).
Со смертью Великого Князя Петербург лишился этой характерной, неподражаемой фигуры, представлявшей собой мост между эпохой Александра И, с ее либерализмом, не мешавшим отчетливости военных парадов, и загадочным временем на рубеже 20-го века. Смогли бы пригодиться в новых условиях золотые качества

*) О Великом Князе см. еще набросок «Кулебяка» в книжке Н. В. Ротштейна «Синие дали». Ревель 1938 г.:
Великй Князь, возвращаясь с маневра, проходил пешком в своем легком пальто под проливным дождем мимо полкового офицерского собрания лейб-гвардии Егерского полка. Командир полка и офицеры решили остановить Главнокомандующего и пригласить в шатер переждать дождь и отогреться. Великий Князь был тронут этим вниманием, выпил рюмку водки и закусил. Между тем дождь перестал. На другой день Великий Князь прислал в полк чудесную огромную кулебяку и ящик шампанского с запиской: «Я был наг, и вы одели меня, я был голоден, и вы накормили меня! Примите этот пирог, который испекла моя дочь Елена». -91-

этого представителя династии: его житейская статическая философия, человечность и юмор?
Для каждого, кто служил в петербургском гарнизоне, ярким воспоминанием на всю жизнь оставалось участие в парадных смотрах, которые производил Государь.
При Александре II эти ежегодные смотры бывали наряднее и параднее, чем при Александре III, так как последний перенес обычные до него весенние смотры на зиму. В них заключался свой особый, суровый стиль, напоминавший о севере и снеге, но войска выводились в шинелях. Под их серым однообразным цветом скрывались краски мундирной одежды и полковых отличий. При Александре II это был калейдоскоп сменяющихся ярких пятен — кавалерийских мундиров и пехотных нагрудных лацканов.
Александр III производил парады на Дворцовой площади, против Зимнего Дворца, в январе или в феврале. Редко удавалось подогнать смотр к солнечной зимней погоде и к голубому небу, которое подчеркивало искрящийся снег на крышах и на земле. Чаще небо было серое и вместе с шинелями войск и белыми бликами снега составляло монотонную картину, точно гуашь, написанную на серой бумаге. Только тусклый блеск кирасирских лат и касок оживлял эту строгую картину. Задней декорацией, если смотреть от арки Главного Штаба, было стильное розоватое здание Зимнего Дворца, высокое, все в колоннах, с бесчисленными статуями по верхнему карнизу. Монументальный Царь сидел на монументальном вороном коне и пропускал серые ряды войск мимо гранитного цельного столба Александровской колонны.
Зрелище было величественно, но сумрачно.
Если мороз давал себя знать, офицеры и солдаты имели на голове черные суконные наушники. Иногда шел снег, и тогда вся сцена затягивалась белой сеткой снежных пушинок, которые пухло оседали на плечах и головных уборах парадирующих.
В ожидании приезда Государя войска топтались на месте, согревая ноги. -92-
Николай II отказался от зимних парадов и вернулся к весенним.
Смотры в Высочайшем присутствии производились обыкновенно два раза в год, весной — в Петербурге и в августе — в Красном Селе. Этим последним парадом заканчивался лагерный сбор округа и на нем, кроме гвардии, представлялись армейские полки, зимой расположенные вне столицы. После этого смотра Государь производил в офицеры юнкеров выпускного класса военных училищ.
Случалось, что приезжал с визитом к Царю какой-нибудь монарх или президент союзной французской республики. Тогда устраивался парад еще специально для них.
Плац-парадные преувеличения середины 19-го века или исчезли, или смягчились со вступлением в 1881 году на престол Александра III, который не любил церемоний и стремился к здравым упрощениям.
Так упразднилась явка Государю после смотров ординарцев от шефских полков, офицеров и солдат. Называлось это «подходить на ординарцы». Наряд выстраивался в шеренгу, и затем люди, по очереди, подходили к Царю и рапортовали о своем назначении на это дежурство. Последнее было фикцией, так как после явки все эти предполагаемые ординарцы освобождались. Но у Александра II был острый глаз, и беда, если в одежде или в пригонке аммуниции оказывалась какая-нибудь неисправность. Гуманный Царь из своего раннего военного воспитания николаевской эпохи вынес любовь к мундирам и к внешним мелочам формы одежды. Ни при ком она так часто не менялась, как при Александре II. За переменами трудно бывало уследить. Сложили анекдот про двух офицеров, шедших по улице и встретивших монарха. Один из офицеров отдал ему честь. «Ты с ним знаком?» спросил другой. «Нет, но я отдал честь на всякий случай: как знать, может быть — это генерал».
Само собою разумеется, что чины, наряжавшиеся «подходить на ординарцы », выбирались из наиболее видных и ловких, но и их предварительно долго натаскивали в полках, чтобы порадовать зоркий глаз Государя и уже ни в коем случае его не разгневать. Начиная -93- с 80-х годов отпала необходимость в этом особом отделе тренировки.
Отпали постепенно и другие строевые ухищрения и сноровки, на которые больше не стало спроса. Перестали развинчивать гайки на ружье, чтобы ружейный прием производился со звоном и треском; упростили самые приемы и их число. Для парадного отдания чести из существовавших двух приемов оставили один и т. п.
В этом смысле отказа в строю от всего лишнего и бесполезного, лишь усложнявшего обучение, Россия опережала другие европейские армии. Несмотря на то, что мы многое заимствовали от Пруссии, крайности прусской плац-парадности и военного автоматизма у нас не прививались. Царствования же двух страстных поклонников прусской военной системы и вычурной муштры Петра III (1762) и Павла I (1796-1801) оказались слишком короткими, чтобы эти приемы пустили глубокие корни. Поэтому мы не усыновили знаменитого прусского « гусиного » шага для прохождения на парадах, с неестественно-бессмысленным вытягиванием ноги и прихлопыванием, или шага с еще менее понятным поднятием колен. Очень умеренное подобие «гусиного» шага применялось в мое время только для обучения новобранцев маршировке вообще; шаг этот так и назывался «учебным », но и им не злоупотребляли.
Поворот кругом как на месте, так и на ходу, у нас производился естественно, применительно к тому, как люди поворачиваются кругом в обыденной жизни.
Было странно увидеть впоследствии в Англии, вплоть до сороковых годов 20-го столетия, всевозможные архаические военные приемы, сохранившиеся со времени двух прусских Фридрихов 18-го века. И даже, вероятно, еще более утонченные : деревянный « медленный » шаг для торжественных случаев; повороты в три счета с поднятием колен; ружейные приемы со звонким пристукиванием и с длинными паузами между движениями. И много всякого нарочитого, во имя красоты и отчетливости, прихлопывания ногами и руками.
Мне пришлось наблюдать даже удар штыком в соломенное чучело, разделенный, в целях учебной четкости, на несколько искусственных приемов! Это там, где все дело в порыве, в разбеге и в силе размашистого удара «от сердца»! -94-
Но и в России уцелело нечто с 18-го века: отдание чести с остановкой «во фронт». Солдат, встретив любого генерала или одного из своих ближайших (или «прямых») начальников-офицеров (ротного, батальонного, полкового командира) должен был, если шел без винтовки, остановиться за три шага, повернуться «во фронт » и, таким образом, пропустить начальство, держа руку у головного убора. До середины 19-го века головной убор для отдания чести снимали.
Упорно добивался отмены салютования с остановкой генерал Скугаревский в 90-х годах, — писал на эту тему рапорты и статьи. Но так и не пересилил инерции.
Летние занятия петербургского гарнизона и, вообще, войск всего округа производились, как уже об этом упоминалось, в большом лагере под Красным Селом. По железной дороге оно отстояло к югу от столицы всего в одном часе езды.
Лагерь, основание которого относится ко второй половине 18-го века и к царствованию Екатерины II, делился мелкой речонкой Лиговкой на так называемый Авангардный, на западном ее берегу, и на Главный — на восточном. Оба эти лагеря были разбиты примерно параллельно друг другу и вдоль течения Лиговки.
Авангардный лагерь примыкал к южной окраине Красного Села и как бы являлся его продолжением. «Передняя линейка» или фронт лагеря смотрел на огромное Военное поле, на открытой площади которого можно было производить ученье нескольким дивизиям; в хитрых мягких складках его в те времена, до появления аэроплана, могли укрываться и незаметно передвигаться крупные войсковые колонны и боевые порядки. Единственными местными предметами являлись, в центре поля, Лабораторная роща, обнесенная рвом, и знаменитый Царский валик; у последнего обыкновенно находился Государь во время смотров, и эта маленькая насыпь служила путеводной звездой для сноровистых тактиков во время маневров в Высочайшем присутствии. Одинокую Лабораторную рощу постоянно кто-нибудь атаковал или оборонял. -95-
В самом Красном Селе, в деревянных зданиях были с удобством расположены все старшие штабы и войсковые начальники. Главная улица, широкая и прямая, представляла собою хорошо содержавшееся шоссе, обильно обсаженное березками. Постройки и летние дворцы имели довольно нарядный характер, и при них были сады; это придавало Красному Селу вид благоустроенного дачного поселка, которым на время завладели войска.
Авангардный лагерь отличался от Главного тем, что в первом не только офицеры, но и все солдаты размещались в деревянных бараках, длинных, одноэтажных; в Главном же лагере солдаты жили в холщевых палатках, белые квадратики которых выглядывали из разросшейся березовой рощи, в свое время нарочно посаженной для защиты лагеря от умеренного северного солнца и еще более от дождя — этого частого гостя петербургского климата. Внутри некоторых палаток, например, фельдфебельских, был приспособлен домик, составлявшийся из деревянных щитов. Такой же фальшивой палаткой была дежурная на передней линейке около фронтового полкового караула.
За солдатским лагерем пролегало широкое, прямое шоссе, носившее название «средней» или «офицерской » линейки. Вдоль этой дороги были расположены офицерские бараки — дачи. За ними — разные полковые учреждения, солдатские столовые и офицерские собрания.
Впереди Главного лагеря, вместо беспредельного Военного поля, измученного постоянным топтанием людей и лошадей, был зеленый луг, который спускался узкой полосой к руслу Лиговки и к шедшей вдоль него линии железной дороги. На этом лугу хватало места только для строевых занятий пехоты, силою не больше полка. Зато большое пространство открывалось позади лагеря. Это было осушенное болото, плоскостью которого воспользовались, чтобы устроить здесь стрельбища на все дистанции, требовавшиеся уставом.
Таким образом, в тылу Главного лагеря постоянно раздавались ружейная трескотня и разные стрелковые сигналы, подаваемые пехотным горном. Пулеметы тогда еще не народились.
Для стрельб с тактическим маневрированием существовало -96- другое осушенное болото — Гореловское, прилегавшее своим тылом к северной окраине Красносельского лагерного прямоугольника. Отсюда роты и батальоны неизменно двигались, со стрельбой, на север вдоль петербургской дороги. На их пути заблаговременно расставлялся деревянный противник, мишени, изображавшие то лежащую цепь, то резерв, стреляющий « с колена », то далекие резервы, стоящие откровенно во весь рост. Это подражание настоящей пехотной огневой атаке, с боевыми патронами, требовало довольно сложной подготовки и тщательного оцепления обширного района, чтобы пресечь всякую возможность потерь среди местного населения. Последнее, впрочем, наизусть знало Красносельские военные распорядки и хорошо применялось к ним. Я не помню несчастных случаев.
На противоположном, южном конце лагеря, между Авангардным и Главным, находилось Дудергофское озеро, на котором катались в лодках, среди камышей, юнкера военных училищ. Над озером возвышалась лесистая Дудергофская гора, в крутых складках и в густой зелени которой скрывались многочисленные дачи. Тут жили, большей частью, семьи офицеров, отбывавших лагерный сбор под Красным Селом.
Наконец, прямоугольник как бы замыкался с юга Кавелахтским кряжем, по которому тянулась длинная деревня этого названия. Кавелахтские высоты, как и Дудергофская гора, постоянно фигурировали в заданиях для войсковых маневров, являлись частью цельных действий и создали шаблоны, получившие кличку «Ду-дергофской» или «Кавелахтской» тактики. Горе было тому неопытному смельчаку, который, командуя отрядом, претендовал на оригинальность, и сбивал остальных участников с раз навсегда пробитой колеи!
В Авангардном лагере располагались гвардейские стрелки, армейские полки округа и военные училища. В Главном — с севера на юг — 1-я, 2-я гвардейские пехотные дивизии с их артиллерией, Офицерская стрелковая школа (к которой причислялся крошечный лагерь роты Пажеского корпуса) и финские стрелковые батальоны.
Последние, пока еще не были уничтожены, представляли для своих лагерных соседей в Красном Селе -97- любопытное зрелище. Они прибывали по очереди из Финляндии, в числе двух, на вторую половину сбора, когда начинались занятия батальонами и полками. Солдаты были маленького роста, некрасивые и неказистые, известного «чухонского» типа, но поражали дисциплиной, выправкой и отделкой во всех мельчайших подробностях строевого устава и снаряжения. Мы, пажи, выходили специально на переднюю линейку, чтобы подивиться изумительной отчетливости ротного ученья финнов. Только что был принят новый пехотный устав, обязательный и для финских войск; усвоили они его также в совершенстве. Ломка фронта и эволюции производились образцово, с каким-то особым спокойствием и уверенным достоинством. Даже тогдашнее, неблагодарное для военной нарядности мешочное снаряжение пехотинца, сменившее ранцы и пригонявшееся у пояса и около бедер, выглядело на этих аккуратных солдатиках красиво.
Немногие из них умели говорить по-русски, но все команды подавались на русском языке, конечно, с сильным акцентом.
Было очевидно, что финляндцы дорожили и щеголяли своей маленькой армией, состоявшей, помнится, всего из одного драгунского полка и девяти пехотных батальонов, без артиллерии *).
Вся кавалерия Красносельского сбора была расквартирована по окрестным деревням, раздвигая, таким образом, диаметр всей лагерной площади на несколько миль. Деревни эти можно было отличить издалека по длинным шестам вдоль домов и на ближайших горках. На некоторых из них были соломенные украшения, кисти которых качались по ветру. На других — сигнальных — солома зажигалась в случае тревоги, и тогда кавалерийские

*) Покровительствовала финской армии Императрица Мария Федоровна — скандинавская принцесса, а через нее и Александр III. Вскоре после его кончины, при Николае И, финская партия независимости проявила такую агрессивность по адресу суверенной России, что вызвала уничтожение финской армии, дарованной Финляндии, этого готового кадра для армии сепаратистов. Вообще, во внутренних отношениях царской России и Финляндии первая охотно давала и охраняла права и автономию второй, а эта вторая платила России упорной и тупой ненавистью. -98-

квартиры сразу оживали в лихорадочной деятельности.
Лагерный сбор делился на две неравные части : с начала мая по середину июля шли мелкие строевые занятия и стрельба, а остальные три-четыре недели отводились на тактические упражнения, кончавшиеся большими маневрами.
Этот переход от одного типа занятий к другому носил название «перелома». Он приходился в мои первые годы офицерской службы на день именин Главнокомандующего Великого Князя Владимира Александровича — 15-е июля. В этот день и два следующих дня объявлялся общий отдых.
Затем в лагерь водворялось все старшее начальство, которому до того было мало непосредственного дела, а Главнокомандующий производил объезд войск.
Он начинался из Красного Села, откуда Великий Князь верхом, со своим штабом ехал шагом вдоль Авангардного лагеря, переезжал у Дудергофского озера через речку Лиговку к левому флангу Главного и следовал вдоль передней его линейки, заканчивая объезд на правом фланге, в лагере лейб-гвардии Преображенского полка.
Люди выстраивались перед своими лагерями длинным развернутым строем, без оружия. Только полковые и батальонные командиры с их адъютантами были верхом.
Великий Князь здоровался, солдаты отвечали. В приветствии полковых командиров у Владимира Александровича была своя манера: он прикладывал руку к большому козырьку своей фуражки и произносил могучим басом: «Командиру полка мое высокое почитание!»
Выделяя его во всеуслышание этим особым приветствием, Великий Князь подчеркивал важную роль и значение командира полка в военной иерархии.
Спустя несколько дней после объезда Великого Князя производился Высочайший объезд; порядок был тот же, но Государя сопровождала Императрица в коляске -99- и свита и торжественность была больше и заканчивался объезд зорей с церемонией.
Затем всеобщий разъезд и расхождение. Государь с Государыней уезжают в коляске (впоследствии — в автомобиле) под громовое « ура » офицеров, теснившихся толпой около самого экипажа.
Краски в небе потухли. Потянуло холодком и сыростью с Лиговки. Надвинулась ночь. Повсюду зажглись огни, как желтые звездочки. На зеленоватом небе в виде контраста заблестела серебром первая звезда.
В глубине полковых лагерей — музыка и веселые голоса. Это офицеры угощают своих гостей, которых они пригласили на «зорю с церемонией».
В солдатских палатках, то тут то там, раздаются хоровая песня, треньканье балалайки, залихватские аккорды гармоники. На передней линейке вдруг, поднимается передача протяжным голосом, от одного дневального «гриба» к другому, приказания: «Дежурным и дневальным надеть шинели в рукава — а — а...».
Через какие-нибудь полчаса все замрет и притихнет в березовых рощах, скрывающих солдатские палатки.
И лишь из офицерских собраний и бараков будут еще доноситься взрывы смеха и звуки музыки, досадно перебиваемые заздравными «тушами» или полковыми маршами.
Скоро и музыкантов прикажут отпустить по палаткам. Сырость, темнота и молчание окутают лагерь. Вот она, красносельская ночь. Здоровый молодой сон обитателей лагеря охраняется невидимыми дежурными и дневальными. Их силуэты то неподвижно стоят у своих «грибов», сливаясь с ними, то печально маячат в ночном тумане.
Шесть лет моей строевой службы до поступления в Академию протекли в ровных условиях тогдашней рутины; можно сказать словами казенного рапорта, что за это время «никаких происшествий не случилось». Но на второй год моей службы пришлись два события, которые всколыхнули все же зыбь полковой жизни : отправка двух первых батальонов на торжества коронации -100- в Москву и празднование полком 100-летнего юбилея.
Коронация состоялась в мае 1896 года, а юбилей — в ноябре того же года.
Так как я состоял тогда в 5-ой роте и, следовательно, во 2-ом батальоне, то попал в московский отряд. Мы прибыли в первопрестольную столицу 22 апреля.
От коронации остались воспоминания о стоянии шпалерами 9 мая при въезде Царской четы со всей огромной свитой в Кремль и о шествии 14 мая Государя с Государыней, под балдахинами, из старого Кремля с Красного крыльца в Успенский собор для коронования и обратно.
Все это было в свое время описано и напечатано; уголок того, что я видел, слишком скромен, чтобы прибавить какие-нибудь новые черты к официальным описаниям. Очень много всякого золота : старинные золоченые кареты, парча и позументы, сплошное шитье на бесчисленных придворных мундирах; разноцветные ленты, звезды, ордена; красные ковры; псевдо-русские дамские придворные туалеты, тяжелые, с длинными шлейфами; смесь французских фасонов эпохи Людовика XV с намеками на русские боярские костюмы 17-го века; серебро, золото и разноцветный бархат; русские кокошники с длинной фатой и низкое французское декольте, от которого содрогнулся бы москвич времен первых Романовых, предков Петра Великого. Блеск на ярком солнце изумительных по чистоте и величине брильянтов и других « самоцветных » камней — странное зрелище днем, не при искусственном освещении. Полюбоваться на то, как эти драгоценности искрились и переливались в свете электричества на вечерних приемах в залах Кремлевского дворца мне не удалось, так как я не попал в число тех немногих офицеров, которые были назначены на коронационные балы от полков, не считавшихся придворными. Пригласить всех или многих было и невозможно : не хватило бы места.
Запечатлелись в памяти Государь и Государыня, медленно идущие под балдахином из золотой парчи по специальным мосткам, проложенным до собора от исторического Красного крыльца, с которого русские цари и царицы традиционно кланялись народу: истово, в пояс и на три стороны. Они идут в коронах, под бременем -101- тяжелых и широких порфир, отделанных горностаем; кажется, что и эти порфиры и короны, особенно — слишком большая, неуклюжая корона Императора, давят, и что именно потому венценосцы едва передвигают ноги. К довершению всего в руках у Государя — в одной — массивный шар «державы», в другой — скипетр.
Выражение лиц у них серьезное, сосредоточенное, драматичное. Государыня величественна и очень красива; правильные, строгие черты ее лица и высокий рост побеждают все необыкновенные детали необыкновенного театрального наряда.
Под множеством алмазов массивной короны лицо Государя бледно мертвенной, усталой белизной.
Из какой европейской империи заимствовал эту дорогую и непонятную модель короны Петр Великий, сменив на нее «шапку» Мономаха?
«Тяжела ты, шапка Мономаха», говорит Борис Годунов у Пушкина про трудности царства. Но сама шапка, отороченная соболем, была легкой и мягкой. Непомерно тяжелой кажется новая, Петровская корона, такая огромная, сплошная, негибкая.
Балдахин несут старшие генерал-адъютанты и несколько высших сановников государства. Среди них есть глубокие старики, которые с трудом держат золоченые шесты, на которых покоится и колышется увесистый парчевый балдахин. Юноши — камер-пажи (годом младше меня, всех узнаю) идут тут же и помогают старикам.
Шествие под балдахином замыкает коронационную процессию. Длинная вереница всевозможных мундирных чинов, следуя торжественным шагом, уже прошла в собор. По всем придворным церемониалам всегда « младшие впереди ».
О торжественных приемах, обедах, балах, которые состоялись после коронации, строевые офицеры, наводнившие первопрестольную столицу, узнавали лишь из газет и со слов знакомых очевидцев или более счастливых товарищей. В остальном наши личные впечатления остались уличными, запечатлевшимися либо в свете яркого майского солнца, ни разу не изменившего церемониалу, либо в огнях городской иллюминации. Последней Москва захотела отличиться, и участники коронационных -102- празднеств прошлого царствования должны были признать, что масляные плошки, шкалики, стаканчики, транспаранты и примитивные факелы 1883 года, несмотря на изобретательность декораторов, уступали уверенному блистанию мириад разноцветных электрических лампочек, протянувшихся по контуру Кремля, дворцов и главных улиц. На фоне глубокого черного неба эти огни вырисовывались и играли, как алмазы, рубины и изумруды на черном бархате. Особенно красива была статная колокольня Ивана Великого, протянувшаяся над Кремлем далеко ввысь своим архитектурным рисунком, как будто начерченным бриллиантами. Хороши были и набережные реки Москвы, в темной воде которой дрожали, встречались и расходились бесчисленные огни.
К уличным воспоминаниям можно отнести и караул, который пришлось занимать 5-ой роте лейб-гвардии Егерского полка в большом Кремлевском Дворце. Караул этот был со знаменем и соответствовал внешнему караулу Зимнего Дворца в Петербурге. То, что в этот наряд была назначена именно 5-я рота, показывает, как полковое начальство доверяло строевым достоинствам В. 3. Гудимы.
Испытание оказалось основательным, так как караул часто вызывался на платформу; один раз, между прочим, для местного фотографа, который увековечил нас в строю для отдания чести.
Наконец, уличным воспоминанием были и подводы, которые в день народного праздника на Ходынском поле тянулись по Садовой улице, мимо Спасских казарм, где лейб-егеря были гостями ростовских гренадер. Мы вышли взглянуть на эти телеги; они были покрыты какими-то одеялами и рогожей, а из-под них торчали закостенелые руки и ноги.
Это было первое подтверждение смутного в то утро слуха, что на рассвете на Ходынском поле, куда заблаговременно, еще в полутемноте, хлынула огромная толпа, произошла катастрофическая давка и что при этом погибли тысячи людей *).

*) Идея этого массового парадного гулянья — тысяч на двести — вообще была несчастной и плохо удавалась и в прежние царствования. Так, в 1856 году, в дни коронации Александра II, на Ходынском поле тоже получился большой беспорядок, толпа жадно набросилась на угощенье и подарки, все расхватала и варварски разрушила прилавки и будки. Хотя все кончилось на тот раз без жертв, но шедший дождь испортил продукты, приготовленные для угощенья, и очень многие, вероятно, по возвращении домой, заболели.

 -103-
Слово «Ходынка» сделалось впоследствии в России нарицательным для определения всякой беспорядочной и безумной давки; для нового же царствования этот ужасный случай, омрачивший коронование, показался зловещим предвестником дальнейших несчастий и катастроф.
Войскам, скопившимся в Москве, делать, в сущности, было нечего. Они отстояли свои шпалеры, изредка от них назначались караулы в помощь постоянному московскому гарнизону, и оставалось только готовиться к общему параду в Высочайшем присутствии. Этим смотром заканчивались коронационные торжества.
С солдатами, чтобы они не разбалтывались, производили легкие занятия и, конечно, практиковали прохождение церемониальным маршем. Но после обеда, примерно после часа дня, обыкновенно все бывали свободны, и офицеры, за исключением дежурных по отряду, могли располагать временем по своему усмотрению. Для удешевления стола при батальонах состояло отделение полкового офицерского собрания; таким образом офицерам не было нужды питаться в ресторанах; но Москва в этом смысле представляла такие соблазны, известные всей России, что трудно было не поддаться им. Мы группами совершали экспедиции, чтобы отведать ухи с растегаями у Тестова, стерлядей или осетра в Большом Московском трактире, заливного поросенка в Эрмитаже. И, разумеется, всевозможных закусок, в особенности рыбных, возглавляемых свежей зернистой икрой, присыпанной зеленым лучком, продолжаемых семгой, таявшей во рту, горячей селянкой в сковородке и т. п., запиваемых ледяной водкой — знаменитой Смирновкой № 1.
He-москвичи имели возможность познакомиться с типичными чертами московского трактирного быта : с « половыми », парнями, одетыми в белоснежные рубахи, с малиновым пояском, и в белые длинные брюки; с их -104- прической в «скобку» по-крестьянски; с огромными порциями, которые были слишком обильны для одного человека и которых хватало, с лихвой, на двоих. Это предупредительно объяснялось и в меню, где указывались цены полной порции и полупорции.
Побывали мы также и в общественных банях, считавшихся роскошными сравнительно с петербургскими.
Все вообще в Москве, казалось, было приспособлено ко вкусу и традициям купечества, именитого, среднего и мелкого. Характер трактиров, чайных, бань и т. п. оставался тем же, но размах соответственно сокращался.
Побывали мы, конечно, на Воробьевых горах, чтобы посмотреть, как Москва представлялась с них Наполеону; в интересном доме первых Романовых (вне Кремля); в Третьяковской галерее; в храме Христа Спасителя (теперь снесенном); в лабиринте двенадцати часовен, скрывающихся под пестрой флорентийско-азиатской скорлупой Василия Блаженного; побродили по набережным реки Москвы, по Красной площади, по Китай-городу; поглазели, в который раз, на Царь-колокол и Царь-пушку; поставили свечки у Иверской чудотворной иконы; прошлись мимо роскошных магазинов лучшей улицы, сохранившей название бывшего здесь когда-то Кузнецкого Моста, и постояли на ее противоположении — на простонародном рынке у Сухаревой башни. Вообще, отдали должное матушке Москве. Но петербуржец никогда не мог понять, что можно было находить привлекательного или интересного в длиннейшей, грязноватой и скучнейшей Тверской улице, официально считавшейся главной.
26 мая состоялся, наконец, прощальный парад войскам. После этого начался всеобщий разъезд. Полк вернулся в Петербург 4 июня но я лично, вследствие схваченной простуды, должен был уехать из Москвы раньше и не смог даже принять участия в смотре.
Как бы то ни было, все мы отбыли коронацию и заслужили, в ее воспоминание, серебряную медаль на бледно-голубой ленточке. -105-
По возвращении в Петербург в полку могли сосредоточиться на подготовке к столетнему юбилею, до которого оставалось всего пять месяцев. В этой подготовке была отведена роль и мне, несмотря на то, что я отбывал лишь первый год своего офицерства.
Кроме хозяйственных хлопот, связанных с улучшением скудной до того обстановки офицерского собрания, на офицеров неожиданно выпала забота по срочному составлению и изданию к юбилею истории полка. Материалы к ней начали собирать после войны 1877-78 гг., но решили приступить к обработке их лишь в 1893 году, за три года до юбилея. Написать историю взялся полковник Генерального штаба Н. А. Орлов, профессор Академии, составивший себе имя как военный писатель. В полку офицеры познакомились с ним, когда он отбывал в нем ценз летнего командования батальоном; они были подкуплены жизнерадостностью и видимым талантом этого круглолицего и румяного человека в баках и с наружностью ярославского мужичка себе на уме. Между прочим, он был неподражаемый рассказчик и увеселял офицеров после хорошего обеда пикантными анекдотами, запас которых у него казался неистощимым.
В результате своей популярности, Орлов получил предложение написать историю полка. Охотно согласившись, он назначил размер вознаграждения — 3.000 рублей. В его распоряжение дали офицера для дальнейшего собирания архивных материалов. Офицер этот переходил из одного архива в другой, ездил в Москву, где хранились многие документы, вообще усердно работал. Другой офицер не менее усердно приступил к рисованию форм одежды полка за сто лет. Но после заключенного условия прошло два года, а Орлов не начинал писать историю. В полку затревожились. Образовали историческую комиссию, которая потребовала от Орлова отчета в том, что им сделано. Оказалось, что к началу 1896 года у него была готова лишь первая глава истории. Другие он поручил составить своему помощнику по собиранию материалов. Это был поручик А.П. Косаговский. Времени, однако, оставалось так мало, что Орлов попросил дать ему еще помощников. Дали еще двух офицеров, которые состояли тогда в Академии, а затем прибавили еще трех из строя. Первым из этих последних -106- еще в декабре 1895 года был назначен я. Предполагалось, что мы будем собирать материалы и передавать их для обработки Орлову.
Однако последний в высшей степени упростил свое участие в деле. Когда мы докладывали ему, что выполнили свою задачу по отношению к заданной нам главе истории, он говорил: «Ну, вот и отлично. Теперь приступайте к писанию».
Помню, я поразился такому доверию к моим писательским способностям, — я едва сошел со школьной скамьи, но возражать не приходилось. Написав часть главы, я принес ее Орлову на показ. Он предложил мне прочесть написанное вслух, сделал два замечания и опять сказал: «Ну, вот и хорошо. Продолжайте дальше». Так же поступал он с работами и остальных авторов.
Стало совершенно очевидно, что история будет составлена при таком порядке не Орловым, а группой офицеров полка и что единственная глава, принадлежавшая перу Орлова, не могла дать ему право называться автором истории полка.
Снова призвали Орлова в историческую комиссию под председательством самого командира полка и объявили, что невыполнение им условий договора заставляет полк отказаться от его дальнейших услуг.
Случился этот разрыв вскоре после коронационных торжеств, и времени впереди было так. мало, что являлся вопрос : возможно ли вообще успеть закончить и издать историю к ноябрю?
Но это чудо мы совершили благодаря А. П. Косаговскому, взявшему на себя львиную долю работы, и его энергии, двигавшей всех сотрудников.
Сотрудники были в значительной степени освобождены от занятий. Для написания ответственного периода участия полка в войне 1877-78 гг. и в бою под Телишем очень удачно пригласили талантливого подполковника Генерального штаба Е.И. Мартынова (который потом тоже, как и Орлов, командовал у нас для ценза батальоном). В какие-нибудь два-три месяца Мартынов отлично справился со своей задачей, представив дельное, исчерпывающее и живо написанное военно-научное исследование.
Напряженно трудились и все остальные. Целые -107- дни, особенно зимой, проводил я в архивах штаба Гвардейского корпуса, в Публичной библиотеке. А вечерами писал, рисовал виньетки, держал корректуры как своих глав, так и приложений к истории, вроде, например, списков офицеров полка за 100 лет.
Б.А. Чемерзин лихорадочно заканчивал свои рисунки форм пером. Н.Н. Бунин рисовал виньетки и обложку для истории. П. А. Тихонович — изумительный чертежник — чертил планы сражений.
Лично на мою долю выпали две главы истории: время царствования Александра I после Отечественной войны и Александра II с начала до войны 1877-78 гг., исключительно.
Какова была спешка показывает то, что к середине августа смогли отпечатать только 13 печатных листов из 66, приходившихся собственно на текст, не считая приложений, и что последняя напечатанная страница, предисловие к истории, помечена 4 ноября. А юбилей должен был праздноваться 9-го, то есть через пять дней! Оставалось еще сброшюровать издание и переплести. Удалось и это сделать вовремя.
Получился увесистый том большого формата, с золотым обрезом и в красивом переплете с отлично исполненным рисунком нового юбилейного знамени, включенного в воинскую арматуру. Многочисленные планы и карты были выделены в особую дополнительную папку.
При нарядной внешности, множестве иллюстраций, красивой бумаге история полка оказалась на высоте и по содержанию. При составлении ее был принят научно-исторический метод, клавший в основу, по возможности, первоисточники; текст сопровождался тщательными ссылками; ряд документов был напечатан в приложениях; список офицеров за сто лет не ограничивался сухим перечислением имен лейб-егерей, а сообщал также биографические о них сведения, собирание которых представило немало труда.
Составители понимали, что в условиях чрезвычайной спешки издания были неизбежны недочеты, за каковые и попросили в предисловии извинения у читателей. Но, в сущности, эти недочеты совершенно незаметны, и я теперь, спустя много лет, не нахожу в этом труде особых пропусков, неувязок и ошибок. Ничто не говорит о его поспешности. Наоборот, книга является -108- превосходным историческим источником и не уступает другим подобным трудам, потребовавшим гораздо больше времени.
Удивительнее всего то, что даже индивидуальный стиль изложения глав, отражающий разных авторов, не нарушил общего единства.
Это последнее достигалось отчасти тем, что главы, составлявшиеся авторами-новичками, по мере их написания громко читались в соединенном заседании сотрудников. Во время таких чтений вносились поправки согласно замечаниям слушателей, и иногда перестраивались целые пассажи.
Главной штаб-квартирой изготовления истории являлся кабинет А. П. Косаговского, который жил в офицерском флигеле казарм на Рузовской улице, одним этажом выше над квартирой, где помещались мы с братом и П.А. Москов. В квартире этой, как и у Косаговского, тоже шла работа, все напряженнее и бойче по мере приближения юбилея; на всех столах тоже лежали исписанные и чистые листы, карты, корректуры; так же часто звонил звонок и денщик появлялся с новым пакетом из типографии; одним из условий нашего конечного успеха было не задерживать корректур и, по возможности, возвращать с тем же мальчиком, который принес их из типографии. Квартирная близость к Косаговскому превратила меня в его помощника по издательским заботам; поэтому мне приходилось ездить иногда в типографию и исполнять другие поручения.
Вспоминаю с удовольствием весь этот кипучий период, оторвавший меня временно от роты и от строя, но окунувший в литературное и печатное дело. Я открыл в себе, между прочим, настоящее призвание корректора! Глаз мой ловил самую хитрую опечатку, скрывшуюся под видом похожей буквы или цифры. Чтение длиннейших корректур никогда меня не утомляло, скорее занимало. Косаговский скоро уверовал в мою надежность по части сличения пробных оттисков с подлинниками и в мое искреннее отвращение к мелким опечаткам, сохранившееся, кстати, и по сей день. Поэтому я сверял не только свои собственные рукописи, но и держал почти все последние корректуры, уже в гранках. Я всегда находил в них ошибки, пропущенные авторами в прежних корректурах. -109-
Вспоминаю появление ранним утром в зимние, холодные дни в дверях моей спальни А. П. Косаговского — в пальто с башлыком и в фуражке. Девять часов утра; он уже отправляется на работу в какой-нибудь архив или в библиотеку, а я еще сплю крепким сном 20-летнего подпоручика.
Сквозь сон все же сначала слышу в соседней комнате знакомый басок Косаговского, который спрашивает моего денщика. «Встал ли твой барин?» Узнав, что денщику не удалось побудить своего барина к вставанию, Косаговский отправляется сам на подмогу. И вот — в дверях в виде упрека стоит высокая и худая его фигура.
Как когда-то старик Довяковский будил кадета 3-го класса фразой «Борис, со сном борись!», так теперь Косаговский говорил строгим тоном и коротко: «Бобка, лентяй, вставай!»
Вставать было холодно и противно, но Бобка покидал свою походную койку и собирался в дорогу, в тот или другой архив...
Приятны были вечера у Косаговского, когда мы слушали новую главу истории. Впоследствии эти деловые заседания в уютной атмосфере небольшого кабинета, обставленного стильными старинными вещами, за чаем, подаваемым в хороших чашках, превратились в еженедельные литературные собрания. Когда покончили с полковой историей, читали чьи-нибудь произведения : прозу, стихи, исторические отрывки. На огонек этих суббот приходили проветривать свой интеллект не одни бывшие сотрудники по истории полка, и вокруг нашего ядра вскоре образовался небольшой литературный кружок.
Памятно было появление в свет, наконец и к сроку, объемистого тома полковой хроники, плода дружных, совместных трудов нескольких офицеров. «Ну, вот это егерство!», сказал бы бывший командир X. М. Долуханов.
Два слова о настоящей душе этого достижения — Александре Павловиче Косаговском.
Он был сыном известного гражданского администратора -110- конца царствования Александра И, занимавшего одно время должность полтавского губернатора, славившегося своим остроумием. Косаговский — лейб-егерь — унаследовал от отца его качества.
Выйдя в полк из Пажеского корпуса в 1892 году, Александр Павлович быстро занял среди офицеров положение умного барина. С уравновешенным мнением его начали считаться в первый же год его службы, а на второй — привлекли к работе по истории полка и по устройству полкового музея. Косаговский и физически никогда не выглядел молодым — это вязалось с его размеренною, внушительною речью, точно человека, умудренного длинным жизненным опытом. С одной стороны, офицеры отдавали должное его быстрому живому уму, с другой — побаивались его язвительного языка. Меткие его замечания и остроты сейчас же становились широко известными.
Он был довольно хорошо начитан; владел иностранными языками, французским — отлично; имел недурные способности и по математике. Все как будто указывало на то, что Косаговский пойдет в Академию, легко ее кончит и обеспечит себе более или менее видную карьеру, быть может ученую. Нельзя было сомневаться в его амбиции и честолюбии, а также в упорстве, которое он доказал в деле издания истории полка.
Но он остался в полку и в течение 25 лет, вплоть до революции, тянул лямку строевого офицера, дослужившись до скромной должности батальонного командира.
Мы встретились с ним в боевых условиях, в 1915 г., когда он временно командовал лейб-егерями, а я — из-майловцами; затем — в последний раз, мельком, в 1917 г., после большевистского переворота, когда ему пришлось ради куска хлеба принять какую-то должность в Красной армии.
Во время войны Косаговский показал себя хорошо, заслужив ряд наград и репутацию спокойного, распорядительного и мужественного начальника.
Он скончался в Советской России в 20-х годах, кажется, в Курске. -111-

День юбилея, как было сказано выше, приходился на 9 ноября. Накануне в Зимнем Дворце, в Николаевском зале, состоялась торжественная прибивка нового знамени, а вечером отслужили в полковой церкви св. Мирона панихиду по всем бывшим лейб-егерям, павшим в боях и умершим.
Прибивка заключалась в том, что каждый должен был ударить молотком по одному из очередных гвоздей, которым полотнище знамени прикрепляется к древку. Конечно, оно уже было фактически прибито, но все делали вид, что своим ударом загоняют золоченый гвоздь в дерево. Первый гвоздь вбивал шеф полка — Государь, потом Императрица и члены Императорской Фамилии. После них — все офицеры полка, начиная с командира.
На другой день был парад в Михайловском манеже и церемония пожалования юбилейного знамени, когда Государь, после молебна, вручал знамя командиру; последний должен был стать на одно колено, принимая «полковую святыню», как мы называли и как действительно чтили эту эмблему.
Старое знамя как бы увольнялось на покой. Да и была пора: от шелкового полотнища оставались одни лохмотья. Теперь отслужившее знамя будет стоять в полковой церкви, на амвоне, против алтаря.
Зато юбилейное знамя было великолепно, — одно из первых этого рода, пожалованных по новому рисунку. На одной стороне — образ масляными красками святителя Мирона (работы своего офицера Н.Н. Бунина), на другой — шитый золотом массивный вензель Николая II. Все края тоже зашиты золотым узором. Под массивным двуглавым орлом, венчавшим древко, подвязаны ленты — голубая андреевская, юбилейная, и георгиевская, пожалованная за Бородино.
Темно-зеленый шелк полотнища, по цвету четвертого полка, сложен вдвойне. С массою золотого шитья это делало полотнище тяжелым; носить в распущенном виде его было труднее, чем старое знамя, и знаменщика нужно было выбирать из очень сильных и ловких людей. И сила и сноровистость требовались в особенности при салютовании знаменем Государю, когда полагалось его опустить к земле, а затем снова поднять либо в вертикальном положении (стоя на месте), либо положив на левое плечо (на ходу). -112-
Знамя выглядело щегольски, пока оно было новехонькое. В 1916 году, во время войны, я видел его в последний раз на полковом празднике. За двадцать прошедших лет оно хоть и не превратилось в лохмотья, все же потеряло нарядность. Шелк заметно износился и полинял; шитье почернело и в некоторых местах, вследствие своей тяжести, слегка свисало с ослабевшего полотнища.
После парада полк вернулся в казармы, где для солдат было устроено праздничное угощение, а офицеры и все старые егеря получили приглашение на завтрак в Зимний Дворец.
Здесь, по заведенному порядку, провозглашались тосты, гремела музыка, кричали «ура», а затем в соседнем небольшом зале Государь и Государыня обходили офицеров и с некоторыми разговаривали.
Государь в этих случаях, казалось, всегда смущался, поглаживая задумчиво свои усы, играя кольцом на руке и делая большие паузы между вопросами. Соображая, что бы спросить, он смотрел немного в сторону и вверх. Но это едва ли был взгляд рассеянного по природе человека. Наоборот, Государь был чрезвычайно наблюдателен и все замечал, хотя этого на людях и не показывал.
Во время обхода он нарочно долго разговаривал с Чекмаревым, как представителем полка, но последний не умел навести Государя на ту или иную тему — припомним тяжеловесную, медвежью натуру Чекмарева — и потому беседа не клеилась. За короткими ответами командира следовали особо длинные паузы в духе неловкого молчания. Наконец Государь спросил:
— А я слышал, что у вас сегодня вечером состоится в полковом собрании ужин со старыми егерями?
Действительно, такой ужин был назначен на 9 или 10 час. вечера и на него, кроме прежних офицеров полка, было приглашено все гвардейское начальство и командиры всех гвардейских полков.
Чекмарев ограничился унтер-офицерским ответом: «Так точно, Ваше Императорское Величество!». Государь, чуть-чуть улыбнувшись, сказал:
— Ну, желаю вам весело провести время, — и отошел к следующей группе офицеров.
В полку потом возмущались несветскостью Чекмарева, -113- который, думали мы, упустил случай пригласить шефа полка на наш интимный ужин.
Правда, Государь мог от приглашения уклониться под предлогом, который не трудно было бы найти, не обижая полк; но, с другой стороны, вышло так, как будто бы присутствие самого важного старшего егеря на юбилейном ужине было нежелательно!
Забегая вперед, скажу, что впоследствии, после русско-японской войны и революции 1905-6 гг., посещения Государем вечерних трапез в гвардейских полках сделались если не частыми, то все же регулярными. Вероятно, Царю хотелось больше приблизиться к гвардии, которая сыграла решительную роль в подавлении мятежей в столицах и в восстановлении порядка. Принимая приглашение полка (обыкновенно такого, где он был шефом), Государь высказывал пожелание, чтобы на ужине не присутствовало никаких посторонних офицеров или начальства. Таким образом, даже офицеры Генерального штаба, командовавшие для ценза ротами или эскадронами в полку, не приглашались на эти ужины. Характер их должен был быть строго семейным, — Государь в стане своего полка.
От полка же исключительно поставлялись и развлечения : оркестр музыки, балалаечники, вошедшие тогда в моду, и песенники.
В этой атмосфере, в которой ни на минуту не ослабевала дисциплина, наоборот, полк старался отличиться выдержкой и подтянутостью, Государь с видимым удовольствием засиживался до поздних часов.
Принял однажды Государь и приглашение лейб-егерей, проведя вечер в их среде в офицерском собрании на скромной Рузовской. Вечер этот оставил памятное впечатление и как бы исправил неловкость, случившуюся в юбилейные дни.
Возвращаюсь к обходу Царской четой офицеров в Зимнем Дворце 9 ноября 1896 года.
Императрица Александра Федоровна никогда не могла побороть своей застенчивости на людях; на втором же году царствования она еще не научилась скрывать свое смущение и еще не овладела как следует русским языком. Было видно, что необходимость быть разговорчивой хозяйкой Императрице в тягость. Как угадать, к кому можно обратиться на придворном французском -114- языке или на родных немецком или английском?
Но вот Государыня видит в толпе офицеров знакомое лицо! Это ее первый камер-паж. То же неизменившееся длинноносое, безусое лицо. Это — Геруа, которому она лично вручила не так давно приказ о производстве в офицеры на Царском валике в Красном Селе...
Императрица решительно направилась в гущу офицеров и с милой улыбкой подошла ко мне через образовавшийся коридор.
Она подала мне руку для поцелуя, как это делала в мое камер-пажеское время, и задала два-три вопроса по-французски. Что именно — не помню, но это и не имело никакого значения при обходах. Окружающие отмечали только факт : Царица удостоила улыбкой, разговором, дала поцеловать руку.
Едва Государыня отошла, как около меня оказалась высокая фигура Великого Князя Михаила Николаевича. Раздвинув офицеров, он бодрым военным шагом подошел к этому подпоручику, отмеченному вниманием Императрицы.
— Смотри, не зазнавайся, молокосос, — шутливо — грозно сказал он и крепко взял при этом меня за нос! Очевидно, большой нос мой напрашивался на это проявление дружбы старейшего лейб-егеря. Великий Князь, Фельдмаршал и Фельдцейхмейстер, зачисленный в списки полка со дня рождения, 62 года тому назад, сейчас был в егерском мундире; фамильярный жест его от этого показался милым и товарищеским. Михаил Николаевич, единственный из Великих Князей, продолжал обращаться ко всем на « ты », как это было принято вплоть до царствования Александра III.
Великий Князь спросил затем мою фамилию и пошутил еще.
Столичная стоянка давала возможность офицеру разнообразить свою частную жизнь. В глухих гарнизонах приходилось суживать ее между казармой, офицерским собранием и манежем. Сплетни, служебные разговоры, любовные истории и алкоголь, главным образом в форме водки и пива. Выручали, но не всегда и
-115- не везде, полковые библиотеки, любительские спектакли, какой-нибудь случайный культурный центр, чей-нибудь семейный дом, близость гостеприимного помещика.
В Петербурге все эти элементы были в изобилии. Человек, искавший отдушин в своей жизни чиновника или офицера, мог найти их без труда, применительно к своим склонностям. Книжные и картинные собрания, выставки, музеи, литературные и научные общества, первоклассные театры. При этом легко и удобно было затеряться в большом городе и устраивать свою частную жизнь независимо, по собственному вкусу и по своим средствам.
В первые два-три года офицерства я с усердием предавался танцам, принимая приглашения, в которых никогда не было недостатка в зимний сезон, с декабря и вплоть до Великого поста, в феврале или в начале марта. Гвардейская молодежь вербовалась на балы в частных домах гуртом. Старый знакомый приводил с собою новичков, а те, в свою очередь, сделавшись знакомыми, поставляли новых танцоров. Вследствие этого на каждом большом балу можно было заметить преобладание мундиров того или другого полка. Были дома «семеновские», «егерские» и т. п. Хозяева чаще всего не знали фамилий всех этих офицеров, как и пачек лицеистов, пажей и правоведов, отплясывавших у них в доме.
Офицеры скромных полков вращались в среднем круге петербургского общества. Здесь не было речи об особняках, струнных оркестрах и гастрономических тонкостях угощения.
Обыкновенно полем действия была более или менее просторная квартира с залом, который мог вместить несколько десятков танцующих пар, и с такой же подходящей столовой. Родители, имевшие дочерей на выданье, должны были при найме квартиры принимать все это в соображение.
Съезжались на бал к 12 часам ночи. Только наивные провинциалы принимали за чистую монету час, неизменно указываемый на пригласительной карточке — 9 часов. Дамы старались приехать попозже, считая, «что лучше быть последней, чем первой».
Внизу, в швейцарской, устраивались раздевальни, -116- где гости снимали шубы и распутывали свои шарфы. Хорошо, если швейцарская была теплой. При разъезде дамы с открытыми шеями и руками, разгоряченные танцами, подвергались недружелюбным и опасным сквознякам от ежеминутно распахиваемой двери на улицу.
Поднимаясь по каменной лестнице, иногда без ковра, ибо на общих лестницах в Петербурге ковер не был правилом, вы слышали громкие звуки рояля, отчетливо отбивающие ритм вальса или первой « фигуры » кадрили. Бал всегда открывался вальсом. Кадрили — вырождение менуэта — имели шесть фигур, причем танцующие, между выделыванием требуемого па фигур, сидели вдоль стен на стульях и могли разговаривать, если было о чем. Больше всего кавалеры знакомились с дамами во время кадрилей и потом за ужином. Последний подавался часа в три ночи, был обильным и возбуждал новый прилив веселья и энергии. Прилив этот расходовался в заключительной бешеной пляске «котильона» после ужина.
От двух лиц зависел успех танцев : от дирижера и тапера.
В гвардии насчитывалось не много офицеров, завоевавших себе репутацию хороших дирижеров. Во время сезона они были нарасхват, и ими запасались заблаговременно. Помню двух стрелков: адъютанта 1-го батальона Его Величества Тишина и более молодого, всегда немного навеселе, офицера батальона Императорской Фамилии барона Притвица (года на два младше меня по Пажескому корпусу). В Зимнем Дворце в мое время дирижировал лейб-улан Маслов.
Если бы не было кадрилей и котильонов, носивших иногда название «quadrille monstre», не было бы и надобности в этого рода вожаках и танцевальных командирах.
Хороший тапер-пианист должен был слиться с желаниями дирижера и поддавать « жару », когда это требовалось. Но недостаточно было бойко и звонко барабанить по клавишам. Спрашивались также « душа » и музыкальность. Лучшие таперы были виртуозами своего дела, очень много зарабатывали, и заручиться, скажем, Сивачевым или стариком Шмитом было нелегко. Часто -117- время бала назначалось в зависимости от дня, когда тот или другой были свободны.
В какой степени тревоги и расходы хозяев по устройству балов оправдывались в отношении выдачи девиц замуж, — это вопрос. Я бывал в одном доме, где было три невесты и где приемы ставились щедро и широко. Ни одна из девиц, правда, не блиставших красотой, не нашла себе мужа.
Но какие бы ни были выводы досужего статистика, веселилась на этих балах молодежь искренно, до утра, а родители с неменьшим увлечением играли в карты.
Контраст с этими маленькими, буржуазными танцовальными вечерами представляли придворные балы в Зимнем Дворце.
Здесь были размах и великолепие, которые русскому Двору удалось донести из 18-го века до порога практического, расчетливого 20-го.
На так называемый Большой бал (их бывало два или три) число приглашенных доходило до 3.000. Танцевали в огромном Николаевском зале.
На «Концертные» или Малые балы звали всего около 800 человек. Для танцев предоставлялся сравнительно небольшой концертный зал. Все было интимнее и как будто семейнее. Даже форма одежды указывалась не полная парадная, как для Большого бала; офицеры имели на мундирах вместо эполет погоны, а придворные чины, если не на службе, бывали одеты в мундирные фраки вместо сплошь расшитых золотом кафтанов.
На Малых балах члены Царской Фамилии смешивались с гостями и предавались танцам наравне с ними.
Бал открывался полонезом, под звуки которого в зал входила парами процессия — Государь, Государыни, Великие Князья и Княгини, послы иностранных держав.
На хорах играл чудесный придворный симфонический оркестр, в красных мундирах. Управлял им в то время хорошо известный дирижер Императорской Капеллы Варлих.
Несколько открытых буфетов, шампанское без отказа, роскошные цветы и фрукты, нарядная толпа на фоне величественных зал и в свете хрустальных люстр, переливавшихся сверкающими огнями; близкое присутствие -118- Царя и Царицы; оживление, скованное этикетом и почтительностью, — вот беглые впечатления от придворного бала. И еще, забыл: драгоценные камни. Некоторые парюры, ожерелья, браслеты были те самые, которые блистали на балах и приемах цариц Елизаветы и Екатерины II.
Интересно, оригинально и дорого было сооружение каждый раз особой столовой для общего ужина. Пролет широкой входной лестницы, на высоте этажа, где происходил бал, перекрывался полом, который затягивался темно-красным ковром. Для ужинающих ставились красиво накрытые столы, рассчитанные на 6-8 человек. У стен и всюду между столами — тропические и другие растения — деревья — в кадках. На полу — целые цветочные клумбы. Все это создавало очаровательный зимний сад. В нем чувствовалась и легкая освежающая сырость, даже как будто ветерок. Многочисленные цветы наполняли волшебный висячий сад нежным букетом запахов, которые соперничали друг с другом.
Деревья смягчали блистание люстр и канделябр; игра света и полутеней придавала уют и романтическое настроение. Невидимый струнный оркестр исполнял легкую, но приятную программу, под которую было удобно разговаривать.
Под конец ужина Государь и Государыня — высокие хозяева — медленно обходили столы, останавливаясь у некоторых и приветливо разговаривая с гостями.
Очень было важно запастись милой дамой для ужина и не остаться в одиночестве. Но я думаю, что это почти никогда не случалось. По крайней мере, в широко и вдруг распахнутые двери зимнего сада шли парами, одна за другой, как в Ноев ковчег. Шли чинно, вереницей, без торопливости, с сознанием, что всем уготовано место.
Снобы считали отличием бывать на « Концертных » балах, так как они не имели такого валового характера, как Большой бал, на который некоторые дамы надевали даже драгоценности второго сорта : трудно и некому было показывать лучшие.
Я регулярно получал от Двора приглашение на один из Малых балов в течение сезона — как бывший камер-паж Императрицы. -119-
Как я уже упоминал выше, в Петербурге офицер имел полную возможность «проветривать свои мозги», если в этом у него являлась потребность; по военной специальности народилось и прочно стало на ноги в те годы Общество ревнителей военных знаний.
Насколько мне известно, ни в одной из европейских армий не существовало такого добровольного общества с таким духом свободного обмена мнений и широтой серьезно-научного и вместе с тем совершенно доступного характера, благодаря популярности трактовки тем.
Несомненно под влиянием этой открытой для обсуждения военных вопросов арены вынесен был наружу загоревшийся тогда принципиальный спор о больших крепостях и о смене их системой малых фортов и полевых позиций. Публичные диспуты на эту тему были введены в правильное русло Военно-инженерной Академии как то и следовало, происходили в ее помещении в Михайловском Инженерном Замке и привлекли горячий интерес всего военного Петербурга. На кафедре сменялись докладчики, один другого авторитетнее, даровитее или, хотя бы, звонче. В большом, битком набитом зале среди офицеров всех родов войск сидели в первых рядах разные государственные мужи, в которых едва ли до того времени можно было подозревать интерес к чисто военным делам.
В общем, за неимением парламента, все как будто обрадовались возможности присутствовать, под крылом казенного учреждения, на открытом словесном состязании; кипело оно между инженерами старой и новой школы и офицерами Генерального штаба, из которых одни поддерживали стариков, а другие — новаторов.
Маститый инженерный генерал Рерберг (помнивший, кстати, и чтивший деда) превосходно председательствовал на этих собраниях и тактично руководил прениями.
Слушателей привлекала исключительно умственная пища, так как во время десятиминутного перерыва нельзя было получить даже стакан « пустого » чая, то есть без бутерброда или куска хлеба.
Как все такие теоретические споры, диспут в Инженерном Замке в конце концов уперся в тупик. Стороны исчерпывающе оформили свои положения, прибавить к ним было нечего. Если бы диспуту позволили -120- после этого продолжаться, он вступил бы в бесконечную фазу «стриженое-бритое».
Мне неизвестно, каково было практическое влияние диспута на перемену инженерно-тактической доктрины укрепления наших границ. Но выше говорилось, что в 1910 году Сухомлинов решил одним росчерком пера упразднить наши крепости на западе и едва не привел это в исполнение. Не запомнил ли он кое-чего из доводов революционной инженерной доктрины, прогремевшей на публичном диспуте больше десяти лет перед тем?
По мере того как изнашивались первые увлечения танцами и ночными выездами в « свет », вступали в свои права, им на смену, умственные удовольствия — все смелее и решительнее. Очень кстати, примерно в это время меня выбрали в заведующие полковой библиотекой, которым я оставался вплоть до поступления в Академию в 1901 г. Я стал следить за книжными новинками и с выбором читать то, что было хорошего в библиотеке, большой, но собравшейся случайно. Уже после двух танцевальных сезонов явилась у меня потребность сократить число знакомых домов и не набирать новых. Настоящих знакомств не завязывалось, так как в большинстве случаев на эту офицерскую молодежь смотрели как на рабочую танцевальную силу, почему она получила даже кличку «полотеров». Между тем, принято было ездить по всем приглашавшим домам с визитами, благодарственными, новогодними и пасхальными. Это бесполезное расточение вежливости, соединенное с расходами на извозчиков и на чаевые всевозможной прислуге, надоело мне и предстало в своем настоящем свете пустоты и ненужности.
Взмолились также мои мундир, сюртуки и белье. Усердный танцор возвращался изо дня в день, вернее — из утра в утро, мокрехоньким после нескольких часов паркетных упражнений. Платье теряло форму, канты тускнели; требовались обновление и утюжка. О бесчисленных парах белых перчаток, отправлявшихся в чисстку, и говорить нечего.
Помню, как в одно прекрасное новогоднее утро, -121- когда столичные кавалеры отправлялись в визитное путешествие по городу, я ощутил вражду к длинному листу предстоявших мне визитов и принял крупное решение. Взяв жирный карандаш, я вычеркнул три четверти моих «знакомых» по названию, оставив лишь те немногие семейства, с которыми более или менее сблизился. Вскоре, однако, настала и их очередь, и я легко вздохнул, когда совершенно освободился от своих поверхностных светских уз.
Товарищество в Егерском полку было, как я уже говорил, хорошее, и офицеры жили дружно. Конечно, у каждого образовались свои симпатии и антипатии, ведь приходилось иметь дело с 69 офицерами, считая себя 70-ым; появлялись кружки, в чем играл роль естественный подбор; но это не вело ни к ссорам, ни к расколу. Люди же, совершенно не подходившие к среде, выбрасывались ею рано или поздно.
Офицерский состав полка можно было назвать умственно способным. Большой процент шел регулярно в Академию и попадал в Генеральный штаб. Из остававшихся в строю полка выходили впоследствии недурные, а иногда и выдающиеся старшие начальники и администраторы. Всегда среди офицеров находились те или другие таланты. В 80-ые и 90-е годы к таким талантам принадлежали: замечательный акварелист Макаров, упоминавшийся выше художник Наркиз Бунин (хотя и не яркий), Рейнголь Рейнталь, сделавший копию портрета Александра III во весь рост для офицерского собрания. Петр Андреевич Тихонович (или «жук», прозванный так за черноту своих густых волос) — гениальный чертежник, работы которого посылались на всемирные выставки и который постоянно имел заказы на чертежи и модели от министерства земледелия и государственных имуществ.
Петр Александрович Риттих, окончив Академию без перевода в Генеральный штаб, проявил себя, оставаясь в полку, на научно-литературном поприще; уезжал заграницу в те края, где решались какие-нибудь злободневные вопросы, изучал их и потом писал на эти темы. Так побывал он на Балканах и в Персии в связи -122- с постройкой русскими железной дороги. Помню, какое сильное впечатление произвел превосходный доклад Риттиха в офицерском собрании по этому вопросу.
Я близко сошелся с милейшим и добрейшим «Петей» Риттихом, и наша дружба продолжалась вплоть до моего исхода из России в 1919 году.
Это был необыкновенно живой человек, даже несколько суетливый, на все откликавшийся и всем интересовавшийся. Женился он на не менее милой Нине Константиновне Черемисиновой, разводке, урожденной Плещеевой. Женитьба принесла ему большие средства (Плещеевы были крупные землевладельцы, владели всей округой Лигова под Петербургом). Но хлопотливый Петя не сложил рук и не оставлял своих исследований и компиляций. Продолжал писать и издавать.
Во время войны 1914-17 гг., его причислили, из отставки, к военной цензуре в Петербурге. Я был на фронте, но Риттих не терял меня из виду; когда я, в мае 1915 года, приехал в столицу после назначения командиром лейб-гвардии Измайловского полка, он первым примчался поздравить меня. Я только что, по приезде, сел в давно желанную ванну, как ко мне, сметая прислугу, ворвался восторженный Петя! Он обнял своего мокрого «Бобочку», как он не переставал меня называть до седых волос, и затем мы с ним имели длинное и оживленное военное собеседование по всем текущим вопросам. -123-

2004-2025 ©РегиментЪ.RU